Работали они все у нас в красильном цеху. Здесь и жили. Одеты кое-как, обмундирование-то было рассчитано на взрослых, пока там перешьют… А у нас было тепло, потому что все время топились печи.

Вообще это было какое-то прямо средневековое производство, фантастика! Лагерь был старый, и когда-то этот промысел занесли сюда крестьяне из села Семёнова, раскулаченные, посаженные на заре советской власти. Цех большой, в два ряда шли сушильные печи, и перед ними два ряда низких столов, за которыми мы сидели друг против друга. К нам поступали готовые белые ложки, плошки, чашки, вообще всякая посуда, изготовлявшаяся в соседнем деревообделочном цеху. У нас процесс их обработки распределялся так: сначала эти ложки-плошки обмазывали олифой (которую тоже, кстати, сами варили, а это очень сложно, как я увидела), складывали рядами на доски и несли в печь. Вынимали, опять мазали, опять совали в печь – и так семь раз, пока они не приобретали этот желто-золотистый ровный тон. И тогда они поступали к нам, художникам, и мы их расписывали старинным, плавным семеновским узором, трехцветным: зелень, черная и охра (последняя, кстати, самая прочная краска). А мне, имеющей кое-какие профессиональные навыки, это было просто и скучно делать один и тот же узор, поэтому я делала двести разных, выполняя норму в два-три раза больше. И мне разрешали иногда оставаться вечерами и делать сколько-то впрок в расчете на отстающих, больных, чтобы их поддержать, ведь кормили-то с выработки. И этими вечерами я пригляделась к нашим новичкам.

Все они курили, все матерились, а были совсем детьми.

Я очень быстро с ними подружилась – нашла ключик, то есть особого ключика и не надо было находить, а просто в отношениях с детьми, да и со взрослыми тоже, но с детьми особенно, должен быть всегда элемент игры, развлечения. Поняв, что с курением бороться бесполезно, я решила использовать это по-другому. Взяла большую деревянную миску из тех, которые мы красили, и сказала:

– Ну вот что, ребята, хватит материться, пора научиться разговаривать нормально. Теперь будем так: кто ругнется, сыплет в эту чашку табак на одну самокрутку. А в субботу то, что наберется, будем делить между всеми, включая меня.

И очень хорошо действовало. Кто-то забудется и пошлет соседа, а сосед:

– Тетя Аля, он ругнулся!

Я подхожу с чашкой:

– Ну, сыпь. – И сыпали беспрекословно.

Как-то зашел к нам в цех один заключенный, учитель из Белоруссии, такой сгорбленный, жилистый, голова лысая, и горящий взгляд, вообще очень интересный человек был. Так вот, заходит он и кому-то из взрослых начинает что-то рассказывать с возмущением:

– И вот я ему, падле, говорю: куда ты, так твою мать, норму мне завышаешь…

И вдруг детский голосок:

– Тетя Аля! Тетя Аля!

Подхожу с чашкой:

– С вас табачок, Прокопий Савельич, на две цигарки, так как вы совершеннолетний…

Поглядел, насупился и полез в карман за кисетом. И с тех пор, прежде чем ругнуться, оглядывался и потом уж, шепотом…

И вот был среди них один, Витя, с которым у меня ничего не выходило. Был он худенький мальчонка лет двенадцати-тринадцати, а на вид восьми. Ходил он в черном комбинезоне, надетом на голое тело. Сзади одна пуговица оторвалась, и было видно худенькое, синее детское тельце. Как-то после работы я подхожу к нему:

– Витя, дай я тебе пуговицу пришью.

Он как волчонок смотрит, а лицо совсем взрослое, мужское, с такими жесткими складками, и говорит сквозь зубы:

– Катись отсюда, б…! Не вяжись – хуже будет.

И так на все отвечал. Ну я больше не вязалась. И вот однажды уходила я после работы в барак и вдруг вижу – сидит этот Витя в уголке и плачет. Я подошла:

– Что у тебя случилось?

– Катись отсюда! – сквозь слезы.

Я села рядом:

– Ты скажи, Витя, ведь я не просто так спрашиваю, может быть, я смогу тебе помочь.

И он рассказал. Родителей он потерял в самом начале войны и остался вдвоем с сестренкой, которую очень любил. Так они вдвоем и жили. Он ее кормил, одевал, учил, вообще всячески спасал. Для нее и воровать начал. Однажды их забрали в детский приемник и оттуда послали в разные детские дома: сестренку в один, его в другой. Он убежал ее разыскивать, его поймали, отправили в другой детский дом. Он опять убежал, его опять поймали. Он опять убежал… и так далее… и наконец попал сюда, потеряв единственное, что у него было, – сестру.

Я сказала:

– Давай попробуем ее найти. Вдруг найдем. Я пойду к начальнику лагеря и попрошу его сделать запрос…

И Витя поверил мне и дал на этот раз пришить пуговицу на штанах. А я пошла к начальнику и попросила его сделать запрос через Всесоюзный розыск. И однажды меня к нему вызывают, и он дает мне письмо – нашлась Витина сестра! И это все произошло очень быстро, потому что исходило не от заключенного, а от администрации.

Пришла я в цех, принесла Вите письмо, он просто задрожал от радости. Я говорю:

– А теперь, Витя, ты должен работать, чтобы заработать деньги и послать ей к Новому году посылку. А пока давай напишем ей письмо. Садись и сам пиши.

Он написал. Я проверила:

– Смотри, вот ошибочка, и вот, и вот… Неудобно так посылать, перепиши.

Переписал он, отправили.

– А теперь будем ждать ответа и зарабатывать деньги.

И начал Витя работать, и стал совершенно другим человеком, у него появилась цель.

Перед Новым годом он мне говорит:

– Тетя Аля. Ну как же, будем посылку отправлять сестренке?

– Да, – говорю, – сейчас пойдем узнаем, сколько ты заработал. – Пошли мы в бухгалтерию и узнали, что заработал он пятьдесят рублей. – А теперь, Витя, ты иди к начальнику лагеря и попроси его, чтобы эти твои деньги он с твоего счета перевел сестре, а мы напишем воспитательнице (с воспитательницей переписывалась я – чудная женщина оказалась), чтобы она купила на эти деньги все, что сестренке нужно.

– Тетя Аля, а может быть, вы попросите у него?

– Нет, ты должен пойти сам. Мне не трудно, но ведь ты-то скоро освободишься, устроишься на работу, возьмешь к себе сестру – и все должен будешь делать сам, меня ведь не будет рядом, так что надо привыкать к самостоятельности уже сейчас.

И пошел Витя, сам пошел.

А потом он очень старательно и хорошо работал, зарабатывал на их с сестренкой будущую жизнь. А потом он освободился, их всех очень быстро после войны освободили.

Я прибавила к заработанным им