лагере, – извини за этот вечный refrain, – так вот, пересылали меня из одного лагеря в другой, гнали по этапу, и в какой-то столовой, чтобы я зря не болталась, велели вымыть пол.

Была ночь. Вся эта столовая и кухня выстудились настолько, что то, что я мыла, тут же замерзало. Было ужасно холодно, и эти бесконечные замерзающие полы…

И вот заходит туда человек из какой-то лагерной администрации, с бумажкой в руке.

– Ваша фамилия?

– Ну, так-то.

– Имя-отчество?

– Так-то.

– Сегодня в пять часов утра вас отправляют в другой лагерь, в Мордовию, туда едет пересыльный конвой. Так что сейчас вы можете идти и собраться.

Я говорю:

– Мне нечего собирать.

– Ну какие-то вещи у вас есть?

– Да, лагерный бушлат, ватные штаны.

– Это вы можете бросить. При переводе из одного лагеря в другой это списывается, там вам дадут новое. Так что не таскайте с собой зря, это ведь все тяжелое.

– Ну тогда тем более мне нечего собирать, я вот домою тут и пойду.

– Ну а какие-нибудь продукты у вас же есть?

– Да нет, откуда!

– А деньги?

– Что вы!

– Ну а подушка-то у вас есть?

– Нету.

Он ушел. А я стала домывать пол.

Через некоторое время он вернулся, принес мешочек.

– Вот здесь немного продуктов. Особенно берегите чеснок, ешьте понемножку и помните, что чеснок – это валютная единица, на дольку сможете выменять что-нибудь необходимое, хлеба например. Вот деньги, триста рублей. А вот вам подушечка-думочка, это моя, еще из дома, здесь где взять? Разве что любовницу завести, чтобы нащипала…

Я окаменела. Потому что вижу, что дает, действительно дает, ни за что, бескорыстно. Говорю:

– А как же… как же мне вас найти потом?

– Ну что вы! Вы же знаете, какая жизнь у заключенных: сегодня я старший продстола, а завтра пошлют на общие работы. Ничего не надо, берите, и все.

– Но как же так? Вы скажите, как вас разыскать, я напишу мужу, он вышлет хотя бы деньги.

– Что вы! Сегодня я здесь, а завтра переведут в другой лагерь, так что пока вы спишетесь… Ничего не надо, берите спокойно.

– Ну как вас зовут хотя бы?

– Да зачем вам? Вы ведь все равно забудете.

И я действительно забыла. Помню, что он был летчик, воевал в Испании, когда оттуда вернулся, его посадили – за шпионаж, естественно. Да! Жора! Жора его звали, такое идиотское имя… Жора, да.

«Но как же я верну вам?» – «Никак. Вы просто тоже поможете кому-нибудь другому, кто будет в таком же положении, вот и все».

Вот такой был случай. Правда, хорошо?

Два раввина

К концу войны в лагере появилось много поляков. Это значило, что наши дошли до Польши и всех, кто уцелел от немцев, отправили на наши северные курорты.

Я работала тогда в швейном цехе. Начальником у нас был некто Либерман, заключенный то ли за растрату, то ли за хищения. Когда в лагерь прибывала новая партия, он обходил строй, спрашивая: «Евреи есть? Выходи. Евреи есть?..» – и таким образом отобранных брал к себе в цех и спасал.

Так к нам попали два раввина из польской партии заключенных. Один старый, с седой раздвоенной бородой, с длинными пейсами, в лапсердаке под телогрейкой, а второй – молодой, с маленькой бороденкой и с еще только отрастающими пейсиками.

Либерман был атеистом и человеком весьма трезвым и деловым, но в глубине души у него все-таки теплилась мысль: а вдруг правда есть еврейский Бог?.. Он стал думать о том, как же этих раввинов устроить. Дело в том, что по закону раввин ничего не может делать, совсем ничего, только молиться: если он прикоснется к какой-либо работе, он конченый человек, для него это равносильно духовной смерти и перерождению. Значит, работать им нельзя. А в цехе все кормились с выработки – не работаешь, ничего не получаешь. Просто так сидеть им тоже нельзя – народ везде разный, уголовницы и вообще всякие… Тогда Либерман сделал гардероб. Прибил доску с гвоздями, огородил ее и внутрь посадил старого раввина. Так тот и просидел весь срок у пустой вешалки, ибо кто же будет что-то сдавать в гардероб в лагере, где и без гардероба обчистят за милую душу. Сидел и молился.

Пристроив старого, Либерман задумался, куда же приставить молодого. И придумал ему должность контролера по качеству. Раввин ходил вдоль конвейера и следил за работой. Ходить-то он ходил, но замечаний по качеству, конечно, никаких не делал. Ходил, смотрел, слушал совершенно невообразимые по непристойности песни, разговоры, мат и – улыбался, поглядывая на всех лукавыми глазками.

Так они и жили до той поры, пока наши наконец не додумались, что чем кормить зря поляков по всем лагерям, лучше сделать из них польскую армию – и пусть воюют. И вот пришел к нам в лагерь приказ о пересылке всех поляков туда, непосредственно в армию, в которую, кстати сказать, немногие попали, как-то рассосавшись по дороге.

В один прекрасный день к нам в цех пришел конвой, чтобы довести наших поляков до вахты. Поляки встали, перекличка, то да се, потом пошли к дверям. Оба раввина шли рядом. Около меня они остановились, и молодой сказал:

– Встань и выйди!

Я встала, подошла к ним. И молодой раввин, серьезно глядя на меня своими всегда лукавыми и улыбающимися глазами, сказал с сильным польским акцентом:

– За весь наш трагический путь, в каждом лагере, где нам приходилось быть, мы составляли список евреев, за которых будем молиться Богу. В этот список мы включили и нескольких иноверцев, которые достойны были бы быть евреями. Мы хотели, чтобы вы знали, что в этот список вошли и вы и мы будем за вас молиться нашему Богу.

Я всплеснула руками:

– Милый, спасибо! – и поцеловала обоих.

Старый поник головой и пошел, а молодой сказал, укоризненно улыбаясь:

– Ох, зачем же вы его поцеловали? Ведь вы знаете, что прикосновение иноверца оскверняет! Уж поцеловали бы одного меня…

Малолетние преступники

Во время войны к нам в лагерь привезли малолетних преступников. Были они действительно малолетние и вряд ли преступники, ибо у каждого в жизни – в такой юной еще жизни – произошли какие-то тяжелые события. Некоторых из них надо было просто лечить. Например, один мальчик говорил: «Я у тетки сумку вырываю, а она, паскуда, не выпускает, тогда я раз ее по руке бритвой!» – ну тут уж все ясно. А были и другие. Например, один, Витя.