с трудом открывая затуманенные сном глаза. Во всякое утро, его лицо имело только одно, ставшее уже привычным выражение. Описать его достаточно трудно, глядя на него можно было подумать, будто всё в его теле ноет, болит, и сам он вот-вот расплачется, словно то, что окружало его, глубоко ему омерзительно, и сам себе он до брезгливости неприятен. Вставая Андрей Андреевич, и стонал и кряхтел громко, пока, наконец, ему не удавалось усесться на своей постели, прислонившись спиной к стене. Затем он затихал, сидел так долго, безо всякого движения, изредка то поднимая, то опуская дряблые морщинистые веки. В таком положении на него находила непреодолимая сонливость, и задремав, он склонял голову в сторону, всё ниже и ниже, до самой спинки кровати. Наконец ударившись с силой, об эту деревянную спинку, Андрей Андреевич просыпался, вскрикнув и начинал звать свою супругу:

– Полина! Полина! Полина! Полина!

Так продолжалось покуда Еспетова, в какой бы части дома она не находилась, услышав его голос и отложив всякое занятие, не являлась в его комнату. Представ перед мужем она сдержанно спрашивала:

– Ты звал меня Андрей?

Андрей Андреевич глядел на неё недоуменно, стараясь припомнить для чего же в самом деле она ему понадобилась.

– Соблаговоли, голубушка, принести мне халат, – собравшись с мыслями, говорил он.

Еспетова, за долгие годы супружества, воспитавшая в себе смиренное терпение, молча брала с кресла, которое стояло напротив, тяжелый клетчатый халат и подавала его мужу, стараясь отворачиваться, чтобы не чувствовать запаха наливки.

– Который нынче день? – произносил вдруг Андрей Андреевич, глядя на жену вопросительно.

– Пятница – отвечала она.

– А число… Месяц… – продолжал задумчиво супруг.

– Второе ноября, – поясняла Полина.

– А год? Девяносто девятый? – надеясь угадать говорил Андрей Андреевич.

– Девятисотый.

– Что ты говоришь?! Надо же… – удивлялся он, – подумать только… Девятисотый… А я ещё хорошо помню ёлку, которую мы устраивали в гимназии для ребятишек, из тех семей, что победнее. И было это в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году. И тогда, ты знаешь голубушка, тоже был вторник, вот как сегодня…

– Сегодня пятница, – произносила утомленно Полина Евсеевна.

– Пятница… – повторял совсем сбитый с толку, Андрей Андреевич.

– Ты пропах рябиновкой Андрей, ты весь пропах ею, скажи, как долго это ещё будет длиться? – с укоризной говорила Еспетова, окончательно выходя из себя.

Андрей Андреевич насупившись, начинал натягивать на себя халат.

– Ступай, – произносил он раздраженно, – я желаю теперь один побыть.

Как только Еспетова покидала комнату, старый супруг её вставал медленно с кровати, зевал, потягивался и подходил к резному шкафу. Ловко раздвинув одним движением книги на полке, Андрей Андреевич доставал из-за них, высокую ограненную рюмку, доверху наполненную наливкой, которую он, позаботившись о себе, оставлял накануне вечером. Аккуратно вылавливая, случайно попавшую в наливку муху, он улыбался словно ребенок, грозил ей пальцем и собравшись духом, залпом выпивал всё рюмочное содержимое.

– Ну хороша! Ни дать, ни отнять, хороша! – произносил довольно Андрей Андреевич.

И всё начинало видеться ему совсем другим, не таким уж сумрачным. Он забывал об укорах жены и о её презрительных взглядах, брошенных в его сторону, не мучился отныне столь утомительной сонливостью, даже его лицо постепенно разглаживалось, становилось беззаботным и радостным. Раскрыв настежь окно и вдохнув прохладного воздуха, он подвязывал халат истертым поясом с кистями, надевал на ноги комнатные туфли и отправлялся прогуливаться по дому.

Прогулка эта всегда представляла из себя следующее – Андрей Андреевич обходил запертые на ключ или просто с затворенными дверями комнаты, останавливаясь подле каждой, наклонялся немного вперед и слушал внимательно все разговоры, что там велись. Ни обделяя вниманием ни детскую Митеньки и Мишеньки, ни спальню Анны Антоновны, племянницы своей, ни тем более кухню, где можно было узнать множество новостей, которые болтливая Катя пересказывала мужу и Дарье Апполинарьевне, он таким образом занимал себя на несколько часов.

Однако более всего, Андрей Андреевич любил слушать у кабинета своего брата, и даже приоткрывать немного дверь и всматриваться в того, кто был у Антона Андреевича с визитом. Только там всегда обсуждалось самое важное – материальный достаток, планы на скорое будущее, одним словом те дела, в которые он не был посвящен. Этот кабинет манил его, и обладая завидной способностью передвигаться совсем бесшумно, он именно оттого умел оставаться всегда незаметным ни для кого.

Впрочем в один из дней, Андрей Андреевич расхрабрившись отчего-то, не захотел вдруг быть только слушателем, решил войти в кабинет, и нарочно присесть между братом и Телиховым, чтобы поучаствовать в их разговоре.

Как раз в то время, Ипатий Матвеевич рассказывал о новой стачке на заводе, и о требованиях, выдвинутых рабочими, не замечая, что в дверях давно уже образовалась удобная щель, и что неотрывно наблюдают за ним, заплывшие, хмельные глаза.

– Требуют, только требуют! – размахивая руками, непривычно взволнованно, говорил управляющий, – не желают ни в коей мере идти на уступки, компромиссов не приемлют!

– Чего же они хотят? – сосредоточенно размышляя, спросил Смыковский.

– Непременно полной выдачи заработной платы до конца будущей недели.

– Это невозможно!

– Правильно! Ну верно же! Невозможно! – согласился Ипатий Матвеевич, – я проявил всё имеющееся у меня терпение, объяснял им, что наконец близится крупный заказ, и возможно, несколько позже оплата их труда даже возрастёт, убеждал, что было сил. Однако бесполезно. Всё завершилось тем, что они обступили меня со всех сторон и оглушили криками.

– Полная выдача жалованья каждому из них теперь, означала бы для нас крах, совершенное банкротство. Даже вам, Ипатий Матвеевич, я не выплачиваю жалованья уже четыре месяца, что же говорить о других, – Смыковский задумался, словно задав сам себе вопрос и не найдя на него ответа.

– Полно вам Антон Андреевич, я покуда не бедствую, пользуюсь отложенными средствами, которые имелись у меня, и уверяю вас, ни супруга, ни дети мои, голода не знают, – стараясь обнадёжить Смыковского, сказал Телихов. – Вот пройдут эти скверные дни, минует возникшая из ничего смута, всё вернётся, и благосостояние и покой… Я думаю, это уж скоро будет, недолго ждать.

Ипатий Матвеевич замолчал, и сам не зная верить своим словам или нет. Как раз в ту пору, дверь кабинета заскрипела тихонько и отворилась. Бесшумно и неторопливо в комнату вошел Андрей Андреевич.

– Доброго дня, – произнес он, чуть поклонившись, сперва управляющему, а затем, шаркнув, обернулся к Антону Андреевичу и добавил, – Здравствовать и тебе, братец.

И Телихов, и Смыковский, слегка смущённые, бесцеремонностью внезапного вторжения Андрея Андреевича, ответили не сразу.

– Что же ты Антоша, гостя так скверно встречаешь, – то ли с упреком, то ли с досадой воскликнул Андрей Андреевич, – тебе бы следовало пожалуй, пригласить