Подошла хохломская стюардесса:

– Желаете что-нибудь заказать в нашем магазине на борту?

Не та, что была на самом деле. А такая. Высокая, стройная; короче, никакая, как манекен; ее ярко накрашенные губы и подведенные глаза к тому же нехорошо напоминали что-то неживое.

– Нет, спасибо, – с иронией отозвался Алекс. – Хотя нет, минуточку!

Он показывал на страничку с косметикой, страничку, в которую и фотохудожники, и дизайнеры вложили все свое чувство прекрасного.

Он часто видел это, когда летал. (Летал «Аэрофлотом» Алекс редко, но и ассортимент его скайшопа не обновлялся, кажется, никогда, и дело все равно кончалось тем, что Алекс скучающе перебирал эти странные, странные товары, хотя однажды чуть было не купил Тео что-то типа зажима для купюр. Но кто в наше время носит кэш?)

Красота – и, очевидно, бессмысленность этой неведомой хрени, цветовая гамма и вот это все – завораживала.

Рекламировались два вида непонятно чего: это «что-то» помещалось во флаконах толстого стекла, принадлежало к двум разным маркам, но, видимо, к одному виду косметики, хотя и внешне различалось довольно сильно. В одном случае флакон был заполнен мелкими шариками. Розово-перламутровые, они действительно походили на жемчужины, как (красивенько) и назывались в аннотации. В другой банке лежали шарики побольше и не совсем идеальной формы. Как, может, камушки с моря. И не скучно-розовые. Их цвета озадачивали: белый, серо-жемчужный, сиреневый, розовый, желтый, какой-то мятно-голубой; мягкие, пастельные оттенки; господи, на что это похоже; каждый полет Алекс заходился от какого-то рудиментарного детского восторга и не мог вспомнить, на что это похоже: на конфеты, что ли, какие?..

– На что это похоже?

Стюардесса склонилась к Алексу все с тем же манекенным равнодушием, но первое, что удивило Алекса, – аромат чистого тела вместо парфюма – это было так же странно, как уловить вдруг запах сырой воды.

– Это – дуэт пудр. – Она показала на камушки-конфеты, и на ее ногте Алекс увидел вдруг щербинку не щербинку, а будто бы песчинка попала под шеллак, и это было второе, что его стало странно беспокоить. – Благодаря тонкой, почти прозрачной текстуре сочетание пудр легким жестом кисточки придаст лицу естественную яркость и свежесть. А вот это – базовая пудра с эффектом коррекции и выравнивания тона. Освежающая гелевая текстура при нанесении превращается в праймер с матирующим эффектом. Но я не уверена, что она есть на нашем рейсе.

– А как вот – они же разноцветные, как они придадут лицу естественный цвет? – приставал Алекс, с которым творилось странное: он не хотел отпускать стюардессу от себя. – Оно что, будет синим, если я синим шариком помажу? Или желтым?

– Не могу вам сказать.

– Почему это? Я считал, в бизнес-классе с бо́льшим вниманием относятся к запросам клиентов!..

– Я думаю… Вы позволите? Я думаю, это как с фресками Судного дня в Солсберийском соборе, – вдруг вклинился фермер. – Знаете, там десятиметровые, наверное, фигуры Адама и Евы, и кажется, что это идеальный телесный цвет. А подойдешь, начнешь смотреть, там тяп-ляп как будто наляпано какими-то грязными цветами: там и зеленый… Мне почему-то запомнился зеленый.

– Все идеальное телесное состоит из грязи.

Алекс не понимал, что с ним происходит. Во-первых, у него стоял.

Он заставил разыскать и принести обе пудры. Его впервые и странно будоражила власть.

– Мой вопрос в чем? – доставал он несчастную стюардессу. – Мне интересно, какая у них консистенция. Вот эти шарики – это как? Если они скатаны, то, получается, это жирное что-то, плотное, типа глины? Но «пудра» же значит сухая? Иначе это какой-то тональный крем!

С отсутствующим лицом страдалицы стюардесса распечатывала флаконы.

Безвольна и бесправна.

Пассажирам бизнес-класса здесь позволено все.

Алексу казалось, сейчас от натяжения лопнет ткань его джинсов. Все кончится как-то не так, что он кончит, потому что в этом как раз было бы какое-то поражение – а ему сносил башню незнакомый коктейль, – несокрушимость и власть.

Он зачем-то нюхал содержимое баночки с одноцветными комочками, пахло как вся косметика, ничего особенного, ему почему-то больше нравился, например, примитивно-приятный, даже приторный запах кондиционера для белья; достал горошину, или как там, «жемчужину», растер между пальцами.

Вот не поймешь. Не глина. Не совсем. Как будто и порошок на тканевой основе внутри.

– Разрешите? Проверю – мажется?

Он провел указательным пальцем по красной форменной юбке, истошно-красной сейчас, оставляя густой мазок – как там? – телесного?..

Восторг странный, нелепый – даже сердце зашлось – от вседозволенности, что ли, – и даже; это уж тем более неожиданно.

– Разрешите? Разрешите? – повторял он, якобы учтиво, на самом деле никакого разрешения не спрашивая.

Он глумился над формой, как будто вершил акт актуального искусства (создавал свои фрески); он особенно долго, тщательно, садистски-сильно растирал голубую горошину по тому месту, где, по его расчетам, должен быть сосок, все пытаясь нащупать и сдавить этот сосок – другую горошину; голубое, не дополненное другими оттенками и не создавая, значит, телесного, жалко-бледно мазалось по красному, и казалось, что сосок Алекс все-таки нащупал, и как раз на нем оставляется сейчас этот невнятный синяк.

Алекс долго офигевал, глядя в потолок, он да-же не сразу вспомнил, что это за малый театр (люстры!).

То, что он так возбудился от женщины (он опускал сейчас казавшийся досадным акцент: abuse), в принципе, не было чем-то совсем уж из ряда вон. Он хорошо помнил сон, и с гораздо более острым ощущением, когда он даже проснулся, оттого что девушка (он совершенно не помнил сейчас лица) медленно села, опустилась на него и все передалось его телу так, как не могло присниться: неуверенность ее движения, а главное, чувство такого горячего, как если руку засунуть под струю воды.

Смешно.

Он тут медленно сходит с ума – возможно, от тотально паленого московского бухла.

Ему потребовалось время, чтобы снять напряжение и привести себя в порядок.

По доброй традиции, он не чувствовал, сколько времени сейчас в Москве. Ни движения во дворе – и никакой, безликий, рассеянный свет, который может означать почти любой час.

Алекс пошел по комнатам. Дверь той, где, ему сказали, отдыхал отец, открыта, диван идеально застелен, энциклопедия ровно выставлена на полках, и никакого дыхания человека.