большевики… Я прибежал во дворец, где увидел, что наш штаб уже скрылся. Осень патриота – пол был завален сорванными погонами. Уничтожено было все, а с дверей были сняты даже надписи с указанием должностных лиц. Словно призрака в замке, я встретил одинокого отрешенного прапорщика. Он сообщил мне, что Керенского уже нет. Паренек рассказал, что, узнав о требовании большевиков выдать его, Керенский зашел к генералу Краснову и после краткого разговора спросил, что ему теперь следует делать…

– И что ему посоветовал Краснов?

– Застрелиться.

– Смешно. Рассказывай дальше!

– В 12 часов того же дня я переехал на квартиру в город к одному из своих друзей…

– Прятался?

– Старался избежать первого и рокового момента встречи с матросами…

– Почему же тогда не бежал из города, если боялся?

– Многие офицеры старались уйти хотя бы на несколько верст от города: одни укрывались в близлежащих лесах, другие уходили пешком по полотну железной дороги на одну-две станции от Гатчины – я же понял, что нужно переждать…

– Переждать?

– Да…

– Почему это ты это понял?

– Довольно скоро я осознал, гражданин начальник, что пыл у матросов выйдет, а необходимость в специалистах останется…

Сняв форму, но оттого не менее рискуя жизнью, несколько раз в день я появлялся на железнодорожной станции. Словно ворон, я расхаживал туда-сюда по перрону, сжимая в руке пудру – милый маленький подарок, который сумел раздобыть к твоему приезду. Атмосфера стояла тревожная, оглушающе, как затворы винтовок, в гробовой тишине щелкали вокзальные часы. То и дело прилетали слухи об убитых офицерах. Один, два, три часа я мог стоять здесь, но поездов все не было, как и тебя.

Жизнь хихикала, предлагала выбирать: оставаться или бежать, сражаться или прятаться? Погибнуть, дожидаясь любимую, или исчезнуть, навсегда оскорбив отца?

Расхаживая по перрону, словно за кулисами, прячась за поднятым воротником, я шептал себе:

«Для чего ты хочешь остаться здесь, Петь? Чего ты добьешься, если в случае этом Вера гарантированно заявится на твои похороны? Думай трезво! Размышляй по-взрослому, Петь! Кому, кроме отца, нужна твоя смерть? Что будет от того, что тебя убьют здесь? Некоторое время папенька будет размахивать твоей храброй гибелью, как выигрышным лотерейным квитком, а после, что будет после, когда начнутся преследования и он вовсе отречется от тебя?! Для чего же ты хочешь убить себя? Уж сколько ты доказывал ему, что храбр?! Если ты погибнешь – он будет твердить, что ты плохой солдат, если пройдешь всю войну – в который раз обзовет трусом. Так, может, лучше скрыться?! В конце концов, это твоя и только твоя жизнь! Другой у тебя не будет! Ради чего ты тут собираешься сражаться? Ради России? Так ее ведь больше нет! Ради Веры? Так какой в этом смысл, если мертвого она не сможет любить тебя?!»

Там, на вокзале, я все отчетливее понимал, что должен спасаться, и все же никак не мог решиться – более смерти я опасался, что два самых важных человека в моей жизни никогда не простят меня: «Что будет, если она приедет, а я сбегу? Оставить ее на растерзание матросам? Прятаться по обозам и знать, что в это время твою любимую насилует полурота?»

В этих терзаниях прошли несколько дней. Носом постоянно шла кровь. Некогда подаренный тобою белоснежный платок был теперь совершенно алый. Разглядывая новые красные пятна на розовом снегу, я проклинал себя за собственную нерешительность и рационализм, за то, что в одном человеке могут сплетаться полярности. Уже через несколько лет, оказавшись в Константинополе, я узнал, что в проливе Босфор имеется двойное течение, что верхний слой более пресной воды движется из Черного моря в Мраморное, а нижний (более соленый) бурлит в направлении обратном. Течения эти старались убить всякого пловца, выброшенного из лодки, и в те дни, в Гатчине, я, конечно, не понимал еще, что впервые в жизни переплываю свой собственный Босфор.

– Так и что ты сделал, чтобы избежать расправы матросов?

– Воспользовавшись удобным моментом, я, как и другие мои товарищи, отправился на работу в Харьков, куда из-за наступления немецкой армии эвакуировалась Гатчинская летная школа…

– В Харьков?

– Да…

– Значит, все-таки сбежал?

– Да…

– И что ты там делал, в Харькове?

– Я стал помощником начальника филиала Гатчинской авиационной школы…

– Как долго оставался в этой должности?

– Недолго. В связи с наступлением немецких оккупационных войск, теперь уже на Харьков, школа вновь была вынуждена двигаться дальше…

– Дальше? И куда ты двинулся дальше?

– Никуда… Я остался…

На этом мой второй допрос прерывается. Перепелица понимает, что впереди его ожидает новый длинный эпизод, и объявляет, что лучше продолжить завтра. Впрочем, новой встречи не случается. Следователь не вызывает меня ни на следующий день, ни днем позже. Пытка. Будто зная о малодушии, которое вынудило меня покинуть Гатчину, словно понимая, что в действительности заставило меня остаться в Харькове, он вдруг дает мне время на воспоминания, прогонять которые заново совершенно невыносимо. «Ничего не упусти, Петя! – врываясь в мой тревожный сон, с улыбкой шепчет он, – подготовься и перечитай дневники!»

Печальные гастроли. Жизнь есть череда одинаковых постановок на разных сценах. Добравшись до Харькова, совсем скоро мы вновь заговариваем о бегстве: «Были красные – теперь (в этом уже нет никаких сомнений) приходят немцы и гайдамаки. Всем нам необходимо понимать, что мы будем делать: останемся ли мы здесь или двинемся дальше?!»

Все молчали, молчал и я. А что тут скажешь? Всяко лучше до последнего быть зрителем, чем получать в этой драме хоть какую-нибудь, даже самую маленькую роль.

«Я стою за то, друзья, чтобы отсюда уехать. Мы привезли в Харьков ценное имущество, доверенное нам революционным правительством. Мы обязаны сохранить его в целости. Дело не во взглядах, не в политической ситуации, но в том только, что нам это имущество доверено и мы за него в ответе! Ни немцам, ни каким бы то ни было гайдамакам оно не должно достаться. Мы с вами не те и не другие… Давайте завтра же начинать эвакуацию!»

Не в силах уснуть теперь, я вспоминаю, как там, в Харькове, офицеры спорили, а я смотрел в окно. День был бледный, а предложение понятное. В духе времени. В очередной раз нам предлагали выбирать между здравым смыслом и тем, что еще принято было называть порядочностью. Вместо того чтобы подумать о спасении собственных жизней, мы продолжали нелепо храбриться.

Мой враг не белый и не красный, враг мой не черный, не серый и не желтый – враг мой всегда только один: мой враг – любой человек. С детства мне талдычат, что я должен поступать честно, но как согласиться с этим, если никому не