я не умру ни от ревматизма, ни от горловой болезни, ни от воспаления горла. Меня не убьют ни плеврит, ни простуда, ни удушье…

– А пуля?

– А что пуля?

– А пуля тебя тоже не сразит?

– Не-а…

– Потому что ты уже это представил?

– И поэтому тоже…

– Значит, ты уже представил, что дальше с тобой будет, верно, Нестеренко?

– Верно, гражданин начальник…

– А это ты тоже представил, да?!

Не дождавшись ответа, Перепелица дважды бьет меня. Сперва точно в челюсть, затем, выскочив из-за стола, уже лежачего, в нос. Нужно признать, что удары у этого ублюдка хорошие. Открыв глаза, я понимаю только, что вверху потолок, а под затылком пол. На мгновенье буквально, но я, кажется, теряю сознание.

«Странно, я был уверен, что если что-то и выведет моего любезного следователя из себя, то уж точно не мои рассуждения о смерти… Нужно быть внимательнее», – думаю я.

Меньше всего мне нужна теперь смерть случайная, смерть стремительная и глупая, смерть, которую я не успею помыслить.

Без разрешения и в какой-то степени даже идя в контратаку, я становлюсь на ноги и возвращаюсь за стол. Подбородок мой теперь совершенно алый, носом идет темно-гранатового цвета кровь. Как многоточие в конце строки, маленькие капли падают на чистый лист.

– Вытри!

– Да, гражданин начальник…

– Это ты тоже помыслил, верно, гнида?

– Нет, – больше не улыбаясь, отвечаю я.

– Все-таки ты не всесилен, верно?!

– Верно, гражданин начальник…

– А я всесилен! Я всесилен, мразота ты бесхребетная, потому что я настоящий советский человек, а ты нет! Советский человек всесилен, а ты, контра поганая, сдохнешь уже в этой тюрьме, но прежде – прежде ты, Нестеренко, покажешь мне о своих немецких подельниках, а не о смерти, понял меня?!

– …

– Понял меня?!

– Да…

«Всесилен он… Таких всесильных, милая, у меня бывает по десять за ночь. Свой/чужой, предатель/верный друг – правда заключается только в том, милая, что кем бы ты ни был при жизни, Максимом Горьким или расстрелянным зэком, жертвой аборта или главой японской компартии Катаямой, – цена тебе двенадцать рублей на амортизацию крематория и восемьдесят килограммов угля…

Сейчас я подыграю следователю, сейчас я сделаю вид, что он мужик, а я будто бы напуган, сейчас я сделаю все, чтобы стрелял в меня не он, и не сейчас, и не здесь, но только это нисколько не отменяет того факта, что таких, как этот Перепелица, через меня прошли десятки тысяч! Машинисты и слесари, почтальоны и бригадиры, атлеты и моряки. Однажды я кремировал 45 человек из пединститута в Горьком – деканы, доценты и студенты. По ночам через мою печь выходили комсомольцы и члены политбюро, такие как, например, Косиор или нарком финансов Чубарь. Я кремировал польских и югославских секретарей ЦК; военачальника Тухачевского; командармов Уборевича, Якира и Корка; комкоров Фельдмана, Эйдемана и Примакова – все они тоже считали себя всесильными, но однажды каждого из них я пересыпал в кремулятор…»

– Ну что ты трясешься, Нестеренко? Понял, кто здесь всесильный?

«Понял! Понял, потому спустя год мне доставили и маршала Блюхера, который подписал смертный приговор всем вышеперечисленным военачальникам, включая Тухачевского. В комплекте с всесильным советским гражданином Блюхером мне привезли тела двух его первых жен и брата. Теперь мне сложно вспомнить точно, милая, но думаю, что через меня прошло что-то около четырехсот высокопоставленных военных, 11 заместителей наркома, около 70 членов высшего военного совета, несколько адмиралов и десяток генералов армии. Мною была кремирована целая страна…»

Разглядывая покрасневшего следователя, я думаю теперь, что настоящая и истинная власть проявляется не в пытке и не в унижении другого, – единственное и точное проявление власти случается лишь в тот момент, когда, стоя над трупом, ты можешь сказать ему: «Я знаю, как ты умер, старик». Мы властны лишь над теми, кого пережили, и мы бессильны перед теми, кто переживет нас.

– Я сказал, не трясись, а начинай показывать относительно работы на немцев!

– Как скажете, гражданин начальник…

– Показывай!

– Я на немцев никогда не работал…

– Ты же сам говоришь, что остался в городе!

– Всё так, я остался в городе, но лежал в госпитале до занятия его немецкими оккупационными войсками, а затем лечился уже амбулаторным способом…

– В качестве кого ты служил в немецкой оккупационной армии после выздоровления?

– В немецкой оккупационной армии в городе Харькове в 1918 году я не служил, так как считался больным и проходил курс лечения в течение двух недель…

– А потом?

– А потом в конце февраля 1918 года или в начале марта – теперь уже точно не вспомню – вместе с эшелоном солдат (состоящим преимущественно из австрийцев) я направился в город Киев, откуда имел намерение поехать в город Николаев к родителям…

– И что же? Поехал?

– Нет. Уехать в Николаев у меня не получилось, и я остался в Киеве, где поступил на работу в авиационный военный парк на должность помощника командира…

– Какое правительство было в городе Киеве, когда ты туда приехал?

– Украинская рада…

– Значит, ты стал работать на Украинскую раду?!

– Да…

– Почему?

– Хотел летать…

– Летать, говоришь?

– Да. Вся моя жизнь, все сознательные поступки были подчинены одному только желанию летать, гражданин начальник…

– И ради желания этого ты был готов предавать, верно?!

– Нет. Никогда и никого не предавал и даже наоборот…

– Наоборот?! Сейчас проверим! Подвергся ли ты каким-либо репрессиям со стороны властей немецких оккупационных войск и правительства Украинской рады?

– Нет, никаким репрессиям я не подвергался…

– Почему?!

– Думаю, потому, что это происходило в скотское время, когда солдата не брали в плен, и, если только немедленно не расстреливали, тотчас предлагали перешить погоны. Я не подвергся репрессиям, потому что каждый специалист, особенно столь редкий, был на отдельном счету…

– Каждый безвольный специалист!

– Это вопрос дискуссионный, гражданин начальник. Я могу попросить у вас закурить?

– А отчего же не попросить, раз ты у нас такой шелковый вдруг стал, попроси!

– Прошу…

– По всей форме попроси, гнида!

– Гражданин начальник, я, Нестеренко Петр Ильич, прошу у вас закурить…

– Что, успокоиться хочешь?

– Скучаю по пеплу…

– Ты смотри-ка, а! Все-таки хочешь убедить меня, что не трус, да? По морде получил и опять шутишь?

– Не трус, да…

– А тогда на вот тебе, бери!

Остатки злобы. Закипающую агрессию просто так не побороть. Ударив один раз, Перепелица не выдерживает и повторяет аттракцион.

– На, сука! На!

На этот раз он попадает в переносицу и в висок. Удары его по-прежнему увесистые и точные. Перепелица расстегивает засаленный ворот и, встав из-за стола, вновь возвышается надо мной:

– Так что ты делал в Киеве, гнида?

– В Киеве я проживал до занятия его Петлюрой, то есть до июня месяца, но