нужные теперь качества влекут за собой неминуемую смерть? К чему эта доблесть? К чему верность и чистота? Кому они нужны? Будущим читателям этого дневника, которые однажды найдут его на блошином рынке и, взяв за бесценок, удобно устроившись в своих креслах, будут умиляться стойкости и благородству белых офицеров?

Знаешь, милая, я вспоминаю теперь, что тогда, в Харькове, разглядывая бедный вид за окном, очень злился на отца. Я не мог простить ему собственной трусости. Пока офицеры решали, как им быть, я обвинял его во всех своих проблемах. Не раскрыв рта, чтобы только не нарушать собрания, я кричал ему, что ненавижу его, ведь великое преступление моего отца заключалось не в том даже, что, будучи дворянином, он оставался человеком глубоко коррумпированным, но в том только, что при всем этом заставлял меня быть порядочным. Отец поступал со мной непростительно и подло, воспитывая меня человеком исключительно неподходящим как для этой страны, так и для этого века.

Каждый из нас теперь прекрасно понимал, что логичнее всего остаться, что немцы не матросы, что никаких люстраций не будет. В глубине души мы всего лишь мечтали выдохнуть и вернуться к летному делу, однако все эти пустые понятия о самоуважении, это отвратительное чувство вины, которым всех нас награждали с ранних лет, побеждали. Из всех возможных трезвых решений мы, бедные, покалеченные собственными ошибочными представлениями о добре, выбирали тупиковый путь правды и решали начать эвакуацию…

Все, но только не я. За день до назначенного исхода я понял, что не имею права ходить по этой земле. Чувство вины – величайший мотиватор. Можно сколько угодно доказывать отцу, что Гатчина была оставлена исключительно из тактических соображений, однако себя я обмануть не мог.

«У тебя заячья душа, Петр Ильич, и твой отец прав. Ты такой же трус, как и вся твоя белая армия. Красные побеждают, потому что вы бежите. Немцы побеждают, потому что ваш главный талант – отступление. Ты не дожидаешься главного боя, ты не дожидаешься любимую, ты не должен дожидаться следующего дня…»

Я обошел самолет и проверил обшивку крыльев. Между верхним и нижним крыльями были натянуты расчалки – я проверил и их. Затем, в последний раз, я осмотрел колеса, тормоза и тросы. Забравшись в кабину, бросил взгляд на приборы:

1. Альтиметр – указатель высоты

2. Указатель оборотов двигателя

3. Указатель скорости

4. Магнитный компас

5. Указатель уровня топлива

6. Указатель температуры охлаждающей жидкости

7. Переключатель топливных баков

8. Магнето

9. Ручной топливный насос

И запустил двигатель. Убедившись, что оба переключателя магнето выключены, я создал давление в топливной системе и начал подкачку. Бак самолета был полон, поэтому для достижения необходимого давления мне понадобилось качнуть всего несколько раз. Двигатель ожил сам по себе. Как только температура достигла примерно 60 градусов, я увеличил обороты. Все было в полном порядке (кроме моей совести), поэтому я приказал убрать стояночные колодки и, вырулив к месту взлета, еще раз проверил температуру, давление и направление ветра. Я открыл дроссель и… и это последнее, что я помню…

Допрос третий #

– Значит, в прошлый раз мы закончили на том, что ты остался в Харькове, верно?

– Верно…

– То есть, в который раз перешел на сторону врага?!

– Нет… В начале ноября 1917 года, во время полета, я попал в аварию, в результате которой получил ушиб позвоночника, что заставило меня лечь в госпиталь на излечение…

– Авария на самолете?!

– Да…

– Твой самолет упал?!

– Да…

– Как ты можешь это доказать?

– Надеюсь, что в госпитале сохранились соответствующие документы. Кроме этого, вы можете взглянуть на мою спину и походку…

– Ты хочешь уверить меня, что твой самолет потерпел крушение, но ты остался жив?

– К сожалению, да…

– Не много ли чудес для одной жизни, а? Война, ранение, авиакатастрофа…

– Происшествие, гражданин начальник, происшествие. Катастрофа – это когда гибнут люди, а я, как видите, жив…

– Тебя послушать, так смерть буквально ходила за тобой по пятам, Нестеренко…

– Да, в общении со смертью у меня есть некоторый опыт…

– Это как понимать?

– А очень просто. Смерть есть то, что мы не можем помыслить, гражданин начальник. Едва вы представляете ее – она отступает…

– Ты хочешь сказать, что, когда тебя ранило или когда самолет твой падал, ты не о помощи просил, не богу молился, не исправлял ситуацию, а пытался помыслить собственную смерть?

– Именно. За несколько мгновений до удара о землю я с точностью представил себе все, что сейчас со мной произойдет, и это позволило мне выжить.

– И ты полагаешь, Нестеренко, что смерть не случается с тобой только потому, что ты ее представляешь?

– Я в этом твердо убежден, гражданин начальник.

– Погоди-ка… А как же самоубийцы?

– А что самоубийцы?

– Они же представляют собственную смерть!

– Так они ведь в этот момент и есть своя смерть…

– Ты хочешь сказать, что самоубийцы обманывают сами себя?

– Верно, гражданин начальник.

– Значит, человек, который прыгает из окна, может остаться жить?

– Как правило, нет – слишком мало времени, чтобы все обстоятельно представить…

– Как по мне, так полную чушь ты несешь!

– Я понимаю, в это сложно поверить, но приведу вам другой пример. Вы вот, например, читаете Флоренского?

– Нет, кто это?

– Это такой прекрасный наш философ, правда, уже лет семь как арестован…

– Если арестован – значит, он враг народа, а не прекрасный философ!

– Враг народа тоже может быть прекрасным философом, гражданин начальник. Так или иначе, Флоренский говорит, что человек умирает только раз в жизни и поэтому, не имея подобного опыта, всякий раз умирает неудачно, понимаете? Человек попросту не умеет умирать. Смерть происходит ощупью, в потемках, однако смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Чтобы умереть вполне благополучно, надо знать, как умирать, надо выучиться смерти. Для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством опытных людей, уже умиравших. Вот вы спрашиваете меня: не много ли везения? Но в том-то и дело, гражданин начальник, что в жизни моей нет места везению, но только множеству попыток умирать. Вся моя судьба подчинена этому. Детство, голод, холера, война. Многие годы я трачу на попытки помыслить собственную смерть. Я представляю, как меня поразит чума или атакует туберкулез, как случится паралич или апоплексический удар. На всякий случай я перебираю все, что только может со мной произойти: желтуха, сыпь, лихорадка; дифтерит, коклюш, корь. Оспа, рак, круп – главное, гражданин начальник, ничего не забыть! Собственный мозг как лучший в мире оберег. Смерть в кредит. Помысленные мною, мне больше не страшны ни чахотка, ни понос! Я знаю, что после стольких дней и ночей репетиций