В момент зарождения атомной энергетики все было разумно. Поскольку это была новая область науки – ядерная физика, нейтронная физика, – то понятие научного руководства сводилось к тому, что конструкторам задавались основные принципы построения аппаратов. Научный руководитель отвечал за то, что эти принципы являются физически правильными и физически безопасными. Но конструктор реализовывал эти принципы, постоянно консультируясь с физиками: не нарушаются ли физические законы создания этого аппарата. На заре создания атомной промышленности это все было оправдано. Но когда конструкторские организации выросли, когда у них появились собственные расчетные, физические отделы, наличие такой системы двоевластия над одним аппаратом – а на самом деле троевластия, потому что появлялось главное управление или замминистра, который имел право решающего слова, многочисленные советы, ведомственные и межведомственные, – это создавало обстановку коллективной ответственности за качество работы аппарата. Эта ситуация продолжается и сегодня, и, по-моему, является неправильной. По-прежнему я убежден в том, что организация научного руководителя – организация, которая проводит экспертизу тех или иных проектов, выбирает из них лучшие – определяет стратегию развития атомной энергетики. В этом функция научного руководителя, а не в создании конкретного аппарата с заданными свойствами. Вся эта перепутанность системы отсутствия персонального ответственного за качество аппарата привела к большой безответственности, что и показал чернобыльский опыт. Непрофессионалу в техническом и инженерном смысле, мне, конечно было трудно оценивать достоинства и недостатки того или иного аппарата, но что мне удалось сделать – это создать экспертную группу, которая бы проводила экспертные сравнения различных типов аппаратов – и по вопросам экономичности, и по вопросам их универсальности, и по вопросам безопасности. Первые два последовательных экспертных труда оказались интересными. Идея создания такой экспертной группы принадлежала мне, я организационно помогал этой деятельности, а фактическую работу вела специально созданная для этого лаборатория А.С. Коченова, который проводил работу прекрасно. Его лаборатория была некой ячейкой, ставящей вопросы, физически формулирующей эти вопросы, а ответы на вопросы давали специалисты, не только из разных подразделений Института, но и из разных институтов вообще. И в итоге появлялась основа, которая могла бы широко обсуждаться, критиковаться, дополняться. К сожалению, эта работа в самом начале была приостановлена, первоначально – серьезным заболеванием А.С. Коченова и невозможностью найти ему эквивалентную замену, а затем – чернобыльскими событиями.

26 апреля 1986 г. застало Институт атомной энергии в довольно странной позиции, когда с одобрения директора Института, с его полной поддержкой первый заместитель занимался общесистемными исследованиями по структуре атомной энергетики, которые мало интересовали Министерство. Эта деятельность шла исключительно на поддержке А.П. Александрова, и Институт приобретал к ней вкус. Из нее можно было выбирать правильность тех или иных технических решений. Одновременно мне удалось создать лабораторию мер безопасности, которая сопоставительно с другими видами энергетики оценивала различные опасности атомной энергетики. Впервые появились специалисты, которые смотрели на атомную энергетику как на систему, все элементы которой должны быть равно экономичными, равно надежными, и, в зависимости от размера того или иною элемента системы, его качества в целом, система атомной энергетики могла быть более или менее оптимальной. Мне всегда казалось, что это правильный подход. Понять, какая доля энергии должна в форме ядерной энергии даваться стране, затем посмотреть, какого качества энергию нужно замещать ядерными источниками, посмотреть, в каких регионах это сделать наиболее целесообразно, и после этого сформулировать требования к аппаратам, которые могли бы наиболее оптимальным образом соответствовать тем задачам, которые вытекали из топливно-энергетического баланса страны, и выбрать соответствующие аппараты, уже над ними работать инженерным образом так, чтобы они отвечали всем международным критериям безопасности.

Сейчас снова возобладал чисто инженерный подход, где просто сравниваются аппарат с аппаратом; каждый специалист, который придумал какое-нибудь усовершенствование либо что-то принципиально новое, доказывает его преимущество – единой системы оценки критериев нет. Последние месяцы я оказался без работы, связанной с общесистемными исследованиями, характер которой я сформулировал выше, – и что там происходит сейчас, мне трудно сказать.

Н.И. Рыжков в своем выступлении на заседании 14 июля сказал, что ему кажется, что авария на ЧАЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию. Тогда меня эти слова поразили своей точностью, хотя сам я не был в состоянии так эту оценку сформулировать. Я вспомнил случай, например, на Кольской атомной станции, когда в главный трубопровод по сварному шву, вместо того чтобы правильно осуществить сварку, сварщики заложили просто электрод, слегка его приварив сверху. Могла быть страшная авария, разрыв большого трубопровода, авария ВВЭРовского аппарата с полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т. д. Хорошо, что персонал, как мне говорил бывший тогда директором Кольской АЭС А.П. Волков, был вышколен, был внимательным и точным, потому что свищ, который обнаружил оператор, и в микроскоп не увидишь. Помещение шумное, звуковых сигналов тоже можно было не услышать – тем не менее оператор был настолько внимателен, что заметил аномалию на основном сварном шве; начались разбирательства, выяснили, что это просто халтурно заварен трубопровод. Стали смотреть документацию, там были все нужные подписи: и сварщика, что он качественно сварил шов, и гамма-дефектоскописта, который проверил этот шов – шов, которого не существовало в природе. Все это было сделано во имя производительности труда. Такая халтура просто поразила наше воображение. Потом проверяли на многих станциях эти же участки, и не везде было все благополучно. Частые свищи ответственных коммуникаций, плохо работающие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов РБМК – все это каждый год происходило. Десятилетние разговоры о тренажерах, которые все успешнее и в большем количестве и лучшего качества ставились на Западе и которых мы не имели в Советском Союзе, пятилетние, по крайней мере, разговоры о создании системы диагностики состояния оборудования, – и ничего этого не делалось. Вспоминалось, что качество инженеров и другого персонала, эксплуатирующего атомную станцию, постепенно понижалось. Все, кто был на стройках АЭС, поражался возможности работать на таких ответственных объектах как на самой халтурной стройке. Все это, как отдельные эпизоды, было у нас в головах, но когда Н.И. Рыжков сказал, что атомная энергетика шла к этому, то перед моими глазами встала вся эта картина.

Вспомнил я Министерство с его странными, в общем-то, заботами. Это не главк, который руководил, это главк, который сводил концы с концами, доставал деньги, передавал информацию со станции на вышестоящий уровень, посылал людей на пуски и приемки. Не было ни одного человека, ни одной группы людей, которые бы вели целенаправленную работу по анализу ситуации в атомной энергетике, по изменению практики строительства АЭС и поставки оборудования, хотя отдельные спорадические движения происходили: например, многолетняя борьба В.А. Сидоренко, поддержанная академиком Александровым, увенчалась решением Правительства о создании Госатомэнергонадзора, представители которого должны быть на каждой станции, на каждом предприятии, изготавливающем оборудование для АЭС, и должны давать разрешение или останавливать работу в зависимости от ее качества. Госатомэнергонадзор должен был тщательно пересмотреть все нормативные документы и улучшить их, проверять соблюдение всех нормативных требований при практической работе. Так что этот вопрос был решен, но как-то по-чудному, как сейчас госприемка: появилось большое количество хороших специалистов, отвлеченных от конкретной инженерной практической и научной деятельности, сели они за столы, начали выбивать себе должности, дома. Начались дополнительные временные осложнения в проведении тех или иных операций. Как видно было уже в начале деятельности этого комитета, как показала Чернобыльская авария, эта организационная надстройка из-за отсутствия продуманности реальных механизмов воздействия на качество атомной энергетики не успела проявить себя, – а может быть, и никогда не проявит с точки зрения повышения качества нашей атомной энергетики. Требования ими формулировались не идеальные, не такие, которые должны были быть, чтобы атомная энергетика была безопасной; в требованиях своих они шли от реальной, сложившейся ситуации, используя некоторый западный опыт. Многие регламенты, требования были путаными, сложными, в отдельных частях противоречивыми. Все, что, казалось бы, в нормальном режиме должно храниться на 1–2-х дискетках персонального компьютера, находящегося рядом с оператором, чтобы он мог в любую минуту уточнить для себя, – все это хранилось в старых потрепанных книжках, за которыми надо было идти, которые надо было изучать, смотреть засаленные страницы. Все это производило довольно убогое впечатление. Мне казалось, что впечатление этой убогости испытывают очень немногие люди.