раздражение покидает его. Взгляд крепостного был столь чист, и одновременно глубок, что Пушкину мгновение казалось, как время остановилось и он проваливается, втягивается в эти глаза, за которыми находится что-то огромное, некий мир, иная вселенная. «Взгляд, которого не бывает у крестьян, — подумал поэт, — значит тогда не показалось. Кто же ты, Степан?»

— А разве лгать хорошо, барин?

— Лгать грешно, Степан, но разве не о том я, что вы обманули, солгали батюшке?

— Недоговорили, барин, это верно. Батюшка ваш понял просьбу как благое пожелание вперёд, на будущее. Когда-нибудь. А что стройка начнётся сразу — не знал.

И Степан вновь принялся править повозкой с прежней невозмутимостью.

— Быстро построили? — насмешливо поддержал разговор Пётр. Боль крутила его, но дух был крепок, и страдать молча он не желал.

— Быстро, барин. За два года, почитай, возвели. Отделка ещё не закончена, впрочем.

— Два года? Да это как лошадь за минуту перековать. Виданное ли дело? И во что обошлось? — не унимался гусар.

— Да, Степан, какова же цена храма? — поддержал Пушкин, слегка досадуя, что товарищ опередил с вопросом.

— Всем миром строили, барин! — Степан важно перекрестился. — Почти всем.

— Степан.

— Семьдесят пять тысяч, барин. Серебром.

Безобразов захохотал. Пушкин онемел. Степан стащил свой малахай с головы.

— Жарко что-то, барин, — пояснил он.

— Знаешь, что, братец, мне кажется, есть в этой ситуации что-то неправильное, — Пушкин сам уже кусал губы, чтобы не рассмеяться и сохранить строгость вида. — Всё заложено-перезаложено, денег нет, имение на грани аукционной продажи, Опекунский совет денег просит... а тут вы, «крестьяне Кистенёвки» выкидываете почти триста тысяч на ассигнации, чтобы поставить колокольню?

— Почему колокольню? Храм возвели. Да вот он, взгляните, — Степан вновь водрузил малахай на голову и указал на открывшееся их взорам село.

Храм внушал, как, впрочем, внушало почти любое строение из камня на Руси, подчёркнуто окружённое деревянными постройками разной степени качества.

Безобразов присвистнул. Пушкин залюбовался.

— А ведь красиво, Пётр Романович, ей-богу, красиво. Что скажете?

— Красиво, Александр Сергеевич, не спорю. Другого такого вёрст за пятьдесят нет. Лучше Успенского, что в Болдино. Купола голубые. Кресты как блестят. Побелка свежая. Да только впору ли такой здесь? В Кистенёвке душ триста, четыреста?

— Пятьсот, барин, — степенно отозвался сын Афанасьевич, — всего людей свыше тысячи. С детишками.

— Пускай. Да такой храм для села в пять или шесть раз большего годен. Не слишком ли? Поставили бы церковь себе в пору, и довольно, раз уж душа требует. Что вам, до Успенского ходить далеко? Нет, само дело богоугодное, доброе. Но почему такая бедность кругом? Избёнки больно неказисты, а, Степан, как же это?

— Россия, ваше благородие. Страна контрастов.

— Что?! Прости, братец, как ты сказал?

— Дык это, барин... это самое... Деньга у людей есть. Но — не хотят лучше строиться.

— Такому храму не один ведь батюшка нужен? И их всех содержать миром надобно.

— Три священника, вашбродь, и два дьякона.

Безобразов прищурился.

— А скажи мне, друг Стёпа, каков лично твой здесь вклад был? Всем миром строили — это я уже слышал. Сколько сам внёс?

Ответить Степан не успел, их небольшая процессия проехала мимо храма, красующегося свежей отделкой, проследовала по улочке мимо покосившихся курных изб весьма жалкого вида и выехала в то место, что у селений, себя уважающих, зовётся площадью, где проводятся ярмарки, вообще ведётся торг, где стоит пара колодцев, где сходятся дороги и собирается по случаю люд.

Именно это и происходило в тот момент. На глаз — более трёх сотен мужиков с топорами, косами и прочим дрекольем мрачно переминались в ожидании чего-то. Какой-то седовласый священник держал икону. Баб не было видать, что добавляло колорита.

— Барин, а, барин, — возбуждённо затараторил Степан, — мужики собрались, видите? Дозвольте речь им толкнуть!

— Толкнуть?

— Ну, сказать, произнести, молвить? За вас ведь волнуется люд кистенёвский, вот заодно их и представлю.

— Валяй, братец, — Пушкин пожал плечами, — глядишь, и мы что путного услышим, а, Пётр Романович?

Тот кивнул, Степан спешно поднялся в рост и гаркнул во всю мощь своей глотки:

— А ну шапки долой, мужики! Барин приехал! Живой да здоровый! — после чего соскочил на землю и сам обнажил голову.

— Нет, каков шельмец, а! Хорошо говорит, сладко. Так бы и слушал, — минут через десять сообщил Пушкину его товарищ. — Чешет как по писаному.

Александр, усмехаясь, согласился. Всё это время перед ними разворачивался театр одного актёра, в котором им, несмотря на частое упоминание, отводилась роль статистов.

— Михайло вашего Калашникова хорошо приложил, — продолжил комментировать представление Безобразов, — трижды. Да обвинения какие! У вас, Александр Сергеевич, запасных выстрелов к пистолетам точно не осталось? Жаль. Как бы не пригодились вскоре.

Пушкин покачал головой. Опасений Петра он не разделял, но и слушать оратора становилось всё интереснее в том смысле, что говорил он вещи дерзкие, отчаянные, оставить без последствий которые было невозможно.

Степан сообщил мужикам, что злодей Михайло, обворовавший их доброго барина, а заодно и каждого мужика в округе, задумал скрыть следы своих преступлений, барина убив. Для чего нанял банду душегубов-ухорезов, дабы подстеречь барина на узкой дорожке.

— И что греха таить, — гремел он перед онемевшей толпой, — нашлись иуды и среди нас, согласились и наши мужики, кистенёвские, в лиходействе участвовать. Да наши ли они? Эти выродки рода человеческого? Кому слаще нет ничего, лишь бы своего брата-мужика обобрать? Кто Михайле готов лапти лизать, а соседа кнутом бить за проценты неправедные?

Мужики загомонили было, но Степан пресёк начинающийся балаган, продолжив выдавать свою версию событий. Замысел негодяя Михайло, по его словам, заключался в хладнокровном убийстве их доброго и Богом данного барина, после чего злодеи намеревались спалить дотла господскую усадьбу в Болдино (здесь помещики дружно вздрогнули и переглянулись), свалив это чудовищное преступление на кистенёвских мужиков, представив их бунтовщиками и мятежниками.

— Таким образом, этот нелюдь, это существо в обличии человеческом, добивался всего разом: барин убит, усадьба разорена, виноваты мы, а он один весь в белом и ловко прячет концы в воду! Но не тут-то было! Забыл Михайло, что есть Бог на небе! Забыл, а зря! Мы вот — не забыли. Как только ворованное вернули, так кому первым делом хвалу вознесли? Господу нашему, Иисусу Христу, как добрые