— Как это мило, — пробормотала в ответ, невольно ускоряя шаг, чтобы побыстрее дойти до места.

— Только послушайте начало, — произнес вдохновленный поэт. — При виде вас все члены во мне встрепенулись…

— Что, кхм, кхм, простите, у вас встрепенулось?

— Душа наизнанку и истекает сердце любовью.

Видимо, сильно истекает.

— О сжалься, первопрелестная дива…

Где он находит такие слова?

— И приходи ко мне на свидание! — Полная драматизма пауза и вопрос на выдохе: — Ну как вам?

— Это конец стихотворения? — поразилась я.

— Я полагаю расширить его до поэмы. Вам понравилось?

— Мне? Э-э-э, а как же рифмы, теон Венсан?

— Рифмам свойственно опошлять высокую поэзию. Когда в строках поет душа, ни к чему созвучие окончаний. Так вы придете? — вновь перешел в наступление гимназист. — Вечером, к решетке сада.

— Ой, мне нужно подумать, теон. Благодарю, — присела в коротком поклоне, обрадовавшись, что так вовремя оказалась возле стены. Парень изящно поклонился и направился к зеркальной стене напротив.

Сперва вступил клавесин, к нему присоединились струнные и флейта. На полупальцах, изящно ступая, мы маленькими шажками двинулись к целому строю семенивших навстречу кавалеров. У некоторых получалось шагать ужасно забавно, я даже подозревала, что они делают так нарочно, желая рассмешить партнерш, сохранявших строгое выражение лица.

Наши учителя сурово следили за порядком, смех или нарушение манеры исполнения со строго выдержанными позами, слишком угловатый рисунок вместо закругленных линий карались пыткой заучивать эти движения до полного упадка сил. Однако несмотря на усилия преподавателей, учивших невежественных гимназистов, что такое настоящее изящество и мастерство исполнения, по вечерам почти половина класса со скорбными лицами повторяла те же самые движения до сотни раз. Правда, в законное свободное время никто и не думал приглашать для нас учеников из мужского крыла, и мы оттачивали танцевальные па друг с другом.

Первым моим партнером стал Берт Венсан, ловко занявший место прямо напротив. К счастью, юноша отличался врожденной грацией. Танцевать с ним было легко и просто, чего нельзя было сказать о его умении сочинять стихи. Мой слух определенно страдал, зато ноги оставались в целости. Однако при смене партнера, когда меня подхватил, а точнее, перехватил следующий танцор, ногам повезло меньше. Крепко обняв мою талию, Арто Орсель неловко отдавил пальцы, укрытые лишь тонким шелком матерчатых туфель.

— Ой, — высказался он, чем, собственно, и закончилось все выражение раскаяния. Арто несвойственно было подозревать себя в неуклюжести или хоть на грамм понижать высокое самомнение, чтобы рассыпаться в извинениях.

Три года воспитания в стенах гимназии сказались на Орселе совершенно непостижимым образом. Потому что постигнуть, как он умудрился остаться таким же самоуверенно грубым, каким явился сюда, для меня казалось невозможным. Вероятно, дело было в его статусе фаворита. Являясь одним из лучших по физической подготовке и магической защите, он часто выступал за школу во время крупных состязаний. За эти первые места и славу, приносимую гимназии, ему многое прощалось. Конечно, я даже не думала подозревать некоторых учителей в излишней снисходительности ввиду высокого статуса отца Арто, сенатора Орселя. Но факт оставался фактом, самомнение гимназиста только выросло к четвертому году обучения.

Некоторые преподаватели мужского крыла, особенно учитель, отвечавший за физическую подготовку мальчишек, были от ученика в искреннем восторге. Орселя даже выбрали эталоном красоты и приводили в пример, когда упоминали о так называемой мужественной наружности. Это было легко понять, стоило лишь положить руку на плечо Арто, на очень крепкое и мускулистое плечо. Плакат с нашим эталоном украшал зал физических занятий весь последний год. Однако справедливости ради замечу, что Орсель впечатлял меня намного сильнее, когда приходилось становиться с ним в пару на танцах. Он считал это занятие глупым и ненужным и вечно подбивал других мальчишек устраивать мелкие каверзы на уроке. Вот и сейчас отдавил мне ноги, явно провоцируя, но я не поддалась.

— Эста, — не услышав протеста, обратился он, нарочно не употребив уважительного обращения перед именем.

— Слушаю вас, теон Орсель. — Моей выдержкой восхитилась бы сама преподавательница хороших манер. Улыбка выглядела совершенно искренне, хотя я мечтала потереть занывшие пальчики и заехать локтем в бок Арто.

— Ой, какие мы официальные! Так скоро в перфетки[5] подашься. Сменишь платьишко на зеленое и станешь похожа на воблу.

Я не совсем поняла сравнение, примененное по отношению к лучшим ученицам гимназии. Именно из нерфеток, то есть отличниц с идеальными манерами, формировали самый сильный класс школы Царима. Смена форменного ученического платья светло-серого цвета на нежно-зеленое являлась символом перехода в самое элитарное общество гимназии. Кстати, наша Доминика училась именно в этом, лучшем классе.

— Почему на воблу? — От удивления я позабыла о приличиях, а Арто отвлекся от намерения испортить мне танец и вдруг резко стал двигаться на порядок лучше.

— Они иссыхают от своей учебы.

Я удержалась от смеха, помня, что Орсель своего не упустит и постарается довести меня до нарушения какого-нибудь танцевального правила, чтобы вечером пришлось отрабатывать. Он с момента поступления цеплялся ко мне, дразнил и не давал покоя. То громко заводил дискуссии со своими дружками на тему новой моды на прически в виде пакли. То в лицо заявлял, что у меня манеры, как у кухарки Орселей. Не раз и не два отмечал неуклюжую утиную походку и торжественно величал меня щепкой.

Как часто вначале я ревела тайком из-за его нападок. Ведь к моменту поступления в школу Царима действительно была такой: нескладной, неуклюжей и неумелой. Все эти годы из кожи вон лезла, чтобы обрести хотя бы внешний лоск. И уже на третьем году наше с Арто противостояние приобрело удивительно изощренные формы. Он более не довольствовался мелкими подколками, а пытался вывести меня из себя очень странными способами, настолько удивительными, что я не всегда могла проследить ход его мыслей.

— Что ты такая тощая, Эста, — стоило мне только задуматься и отвлечься от его сиятельной личности, заявил Орсель, — на твоей талии можно пальцы вместе свести.

— Не сводите сильнее, теон, если не желаете меня сломать.

— Что за шоколадный цвет волос? И блестят так, словно ты их маслом намазала.

— Это естественный блеск и оттенок, данный мне от природы, теон. Ай!

Арто исхитрился, удерживая меня за талию одной рукой и ведя в танце, второй ухватить и вытащить из прически аккуратно уложенный локон, за который и дернул.

— За три года так и не научились манерам! — яростно сверкнула на гимназиста глазами, из последних сил сдерживая досаду, потому что лицо его осветилось довольной усмешкой. Все-таки вывел меня из равновесия.