– Вот, знал бы, что ты такое трепло, никогда бы не доверил! – сдавленно выговорил он.

– А что за идея? – поправив очки, с покровительственной улыбкой осведомился Милинкевич.

– Называется – ультракоммунизм, – иронично-торжественно объявил Францев. – Как коммунизм, но круче, выше. У него три правила – нестяжательство, потом…как это…– сморщил он лоб… – а, во! – свобода. И третье… Что там у тебя?

– Гуманизм, – угрюмо буркнул Саша, ещё больше краснея.

– Ну и как дела? Паства набирается? Ты же проповедовать хотел?

Саша молчал, нахохлившись. Францев ещё с минуту не сводил с него весёлого выжидающего взгляда, а затем уткнулся в свой компьютер. Спор затих.

Глава седьмая. Обед. Упитанный Робеспьер. Расследование

В два часа журналисты начали собираться на обед. Милинкевич пригласил вместе со всеми и меня. Питались сотрудники в небольшом кафе «Зебра», расположенном на первом этаже соседнего с редакцией жилого дома. Стремясь придать заведению антураж, соответствующий названию, владелец не поскупился на неоновую вывеску, изображающую полосатую обитательницу саванны на фоне водопада, занавески песочного цвета и пёстрые скатерти в африканском стиле. Вдоль стен, помимо того, торчали вялые пальмы в облезлых кадках, а под потолком болтались три пыльные бумажные лампы.

В кафе мы разошлись по разным столикам. Саша с Францевым, возобновившие свой спор, устроились в углу, мы же с Милинкевичем присели у окна. Подошедшая через минуту официантка – полная бурятка в жёлтом переднике и пилотке в чёрно‑белую полосу, веером, как колоду карт, выложила перед нами два пластиковых прейскуранта и винную карту.

– Девушка, мне бизнес‑ланч, пожалуйста, – не притрагиваясь к меню, сказал Милинкевич.

– Мы предлагаем два стандартных обеда на выбор, – монотонно, словно спросонья, пробубнила официантка, – Номер один – суп харчо, котлета по‑киевски, винегрет и компот, и номер два – уха, плов и…

– Первый давайте, – оборвал Милинкевич, с видом знатока подмигнув мне.

– А вам что? – обратилась официантка ко мне.

– То же самое, – ответил я.

– Не пожалеете, борщ тут – пальчики оближешь, – пообещал Милинкевич, плотоядным взглядом проводив широкую корму уходившей официантки. Затем, словно опомнившись, шумно придвинул стул к столу, как прилежный первоклассник сложил перед собой руки и пытливо заглянул мне в глаза.

– Ну, как вам первый день у нас? – масляным голосом поинтересовался он, по‑птичьи дёрнув шеей.

– Пока всё хорошо, – улыбнулся я.

– Город у нас хороший, только как же вы тут после Москвы? Всё-таки столичная жизнь, энергия ключом бьёт, а у нас как ни крути, провинция.

– Это и к лучшему, мне сейчас как раз спокойствия не хватает.

– Да, я понимаю, больной родственник, – сочувственно покачал головой Милинкевич. – А чем, позвольте поинтересоваться, болен? Я не просто так спрашиваю, если нужен хороший врач…

– Сахарный диабет. Шестьдесят семь лет человеку, начались осложнения… Насчёт врача – спасибо за предложение, но у нас тут уже есть доктор, отец у него третий год лечится.

– Ну да, ну да… Но в случае чего – я к вашим услугам.

В это время официантка принесла на широком деревянном подносе наши заказы. На первое был жиденький суп с каплей сметаны, на второе – сухая котлета, обрызганная подливкой, с глянцево блестящим картофельным пюре в качестве гарнира. Пока женщина расставляла приборы, Милинкевич внимательно следил за её руками, словно ожидая поймать на какой‑нибудь хитрой махинации.

– А у вас в Москве была определённая специализация? – спросил он, когда мы остались одни.

– Да нет… У нас редакция была небольшая. То, что называется, все занимаются всем.

– А какого рода темы были?

– Уж не заседания Госдумы, – улыбнулся я. – Да что случается в районе – пожары, открытия памятников, благоустройство дворов.

– А, ну тогда вы тут не много потеряете, у нас всё примерно то же самое, – сказал Милинкевич, поспешно размешивая сметану в дымящемся супе.

– А что в городе сейчас интересного? – спросил я.

– Да почти ничего, – пожал плечами он. – Луна‑парк строят на Садовой. В сентябре, возможно, школу новую на Рижской, у бывшей Тополиной заставы, откроют. Ну и по мелочи – церковь достраивают в рамках федеральной программы, сквер разбили на Дорогомиловской.

– А из происшествий?

– Тоже ничего. Так, мелкий разбой, кражи… Ну вот разве что неделю назад городского судью убили.

Я вздрогнул и поднял на Милинкевича глаза. К моему удивлению, на его полном самодовольном лице не выразилось ни малейшего волнения. Это показалось странным: убийство крупного чиновника – и не интересно журналисту основного городского издания?

– А с судьёй как вышло? – осторожно полюбопытствовал я.

– Да, домой к нему ночью пробрались какие‑то жулики, – скучающим голосом произнёс Милинкевич.

– А вы писали об этом?

– Поместили небольшую заметку в разделе происшествий. Вообще, это не наша тема, да и нет там ничего интересного. Обычная бытовуха.

Я удержался от дальнейших расспросов и поспешил перевести разговор на другую тему. Речь зашла о редакции. Я задал несколько обычных вопросов о том, даёт ли работать местное начальство, как относятся к газете в городе, идёт ли реклама, и так далее. Милинкевич, видимо, только и ждал повода выговориться. Его прорвало как водопроводную трубу в зимнюю стужу. Тут было всё: и рассуждения о политике с привкусом осторожного фрондёрства, и классическое провинциальное ломание перед москвичом, неловко выразившееся в полусмешных и полупошлых байках о заезжих звёздах и сановниках, и краткие, но ёмкие замечания о себе любимом. Из них, между прочим, следовало, что, вопреки собственной скромности, и он успел снискать на своём веку некоторое признание. «Ничего не поделаешь, если сложилась у тебя определённая авторская морда, то и читатели узнавать начинают, и даже там иной раз кое в чём прислушиваются», – жеманно пряча глаза, распространялся он, пухлым пальцем тыча в потолок. О своих коллегах – Васильеве и Францеве, Милинкевич упомянул с той снисходительностью, с какой души праведников, парящие в эмпиреях, вероятно, рассуждают о простых смертных. Деятельностью их он не интересовался, и общаться предпочитал по минимуму. Его разве что раздражали постоянные споры между молодыми людьми, по поводу чего он тут же пожаловался на тесноту помещений и на то, что Стопоров тянет с ремонтом какой‑то редакционной комнаты, давно обещанной под кабинет ему, Милинкевичу. Честно говоря, этот самодовольный толстячок сразу оказался в моём списке подозреваемых на последнем месте. Я без труда различил в нём представителя довольно распространённого типа журналиста, всегда меня раздражавшего. Такие относятся к нашей мятежной, опасной профессии как к некой синекуре, предназначенной для того, чтобы обеспечивать им спокойное и безбедное существование. В то время как одни мои коллеги бросают власти в лицо острые вопросы, рискуя угодить в иноагенты, другие, подобные Милинкевичу, предпочитают угодничать