Тим, только и ждавший, когда она засмеется, моментально принялся плавать вокруг нее, ныряя и выныривая, словно резвящийся дельфин, явно чувствуя себя в своей стихии. С вымученной улыбкой Мэри захлопала ладонями по воде, изображая (она надеялась — убедительно) восторг от купания, и неуверенно двинулась за ним.

Опуская глаза, она видела в восхитительно чистой, прозрачной воде свои ступни на песчаном дне, двоящиеся и зыбко дрожащие, точно мучнисто-бледное бланманже, и солнце лежало у нее на затылке, как теплая дружеская рука. Через несколько минут легкая едкость солоноватой воды стала ей нравиться: она бодрила и возбуждала, и окунаться по плечи в восхитительную невесомую прохладу, непроницаемую для жарких солнечных лучей, было поистине здорово. Мучительное чувство неловкости, вызванное отсутствием привычной одежды, постепенно прошло, и Мэри начала наслаждаться свободой движений, ничем не стесненных.

Однако она не утратила здравого смысла и минут через двадцать окликнула Тима.

— Теперь мне надо выйти на берег, Тим, поскольку я не привыкла к солнцу. Видишь, какая я белая и какой ты загорелый? В скором времени я тоже загорю, но спешить здесь нельзя: белая кожа вроде моей на солнце обгорает, и я могу сильно заболеть. Пожалуйста, не думай, что мне не нравится купаться, мне очень даже нравится, но сейчас я должна укрыться в тени.

Тим отреагировал спокойно.

— Я знаю. Однажды в детстве я страшно обгорел на солнце, и меня отвезли в госпиталь. Было так больно, что я плакал весь день и всю ночь и еще один день и одну ночь. Я не хочу, чтобы ты плакала весь день и всю ночь, Мэри.

— Вот что я сделаю, Тим: я сяду под зонтиком в тени и буду смотреть на тебя. Обещаю, я не стану читать, а буду просто смотреть на тебя. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, хорошо! — пропел он, изображая подводную лодку, но великодушно воздерживаясь от торпедирования.

Убедившись, что зонтик полностью заслоняет ее от солнца, Мэри блаженно вытянулась в шезлонге и вытерла полотенцем лицо. Из тугого узла на затылке сочилась вода и стекала струйкой по спине, раздражающе щекоча кожу, поэтому она вынула шпильки и перекинула распущенные волосы через спинку шезлонга, чтобы просохли. Она была вынуждена признать, что чувствует себя превосходно, словно соленая вода обладала некими целебными свойствами. Кожу слегка покалывает, мышцы расслаблены, в руках и ногах ощущается приятная тяжесть…

…Она наносит один из своих редких визитов в салон красоты, и парикмахер ритмично расчесывает ей волосы — раз-два-три, раз-два-три, — приятно оттягивая кожу черепа в процессе движения щетки от корней до кончиков волос. Улыбаясь от удовольствия, Мэри открыла глаза и обнаружила, что находится вовсе не в салоне красоты, а лежит в шезлонге на берегу и что солнце уже опустилось низко за деревья и весь пляж накрыли темные тени.

Тим стоял позади, склонившись над ней, и играл с ее волосами. Охваченная паникой, Мэри вскочила на ноги и шарахнулась от него в безотчетном ужасе, подхватывая распущенные волосы и лихорадочно ища шпильки в кармане укороченного халата. Оказавшись на безопасном расстоянии и окончательно проснувшись, она повернулась к нему с расширенными от страха глазами и бешено колотящимся сердцем.

Тим стоял на прежнем месте, уставившись на нее своими невероятными синими глазами, с беспомощным, страдальческим выражением лица, которое появлялось всякий раз, когда он понимал, что поступил плохо, но не понимал, в чем именно заключается проступок. Он хотел загладить свою вину, отчаянно хотел уразуметь, какую оплошность невольно совершил. Наверное, в такие моменты, подумала Мэри, он особенно остро чувствует свою отторженность, точно собака, не понимающая, почему хозяин ее пнул. Совершенно потерянный, он стоял с испуганно приоткрытым ртом, нервно ломая пальцы.

Охваченная раскаянием и жалостью, она протянула к нему руки.

— О, милый мой! Милый мой, я не хотела тебя обидеть! Я спала, и ты напугал меня, вот и все! Не смотри на меня так! Я никогда, ни за что на свете не обижу тебя, Тим, честное слово! Пожалуйста, не смотри на меня так!

Он немного попятился, не давая прикоснуться к себе, поскольку не знал наверное, говорит ли она правду или просто пытается его утешить.

— У тебя такие прекрасные волосы, — робко пояснил он. — Я просто хотел их потрогать, Мэри.

Она изумленно уставилась на него. Он сказал «прекрасные»? Да, именно «прекрасные». И сказал так, словно понимал значение слова и знал, что по степени выразительности оно отличается от хвалебных прилагательных вроде «чудесный», «славный», «суперский» или «здоровский», которые обычно употреблял прежде. Тим усваивал новое! Он подхватывал слова, которые слышал от нее, и правильно истолковывал их смысл.

Мэри ласково рассмеялась, подошла к нему, взяла за руки и крепко их сжала.

— Да будет тебе, Тим, ты мне нравишься, как никто другой! Не сердись на меня, я не хотела тебя обидеть, честное слово, не хотела.

Улыбка озарила его лицо, выражение боли в глазах исчезло.

— Ты мне тоже нравишься, Мэри! Нравишься больше всех на свете, кроме папы, мамы и моей Дони. — Он на миг задумался. — Фактически ты мне нравишься больше, чем Дони.

Ну вот опять! Он сказал «фактически», как говорила она сама! Конечно, в значительной степени он просто повторял, как попугай, но не совсем бессмысленно: он употребил слово с долей понимания.

— Ну ладно, Тим, пойдем в дом, пока не стало холодно. Когда с океана начинает тянуть вечерний бриз, воздух быстро остывает, даже в самый разгар лета. Что ты хочешь на ужин?

Помыв и убрав посуду после ужина, Мэри усадила Тима в удобное кресло и просмотрела свои пластинки.

— Ты любишь музыку, Тим?

— Иногда, — осторожно ответил он, выворачивая шею, чтобы посмотреть на стоящую сзади Мэри.

Что ему понравится? В коттедже у нее больше музыки, способной прийтись Тиму по вкусу, чем в артармонском доме, поскольку она перевезла сюда все старые пластинки, к которым потеряла интерес с возрастом. «Болеро» Равеля, «Аве Мария» Гуно, «Ларго» Генделя, марш из «Аиды», «Шведская рапсодия», «Финляндия» Сибелиуса, мелодии Гилберта и Салливана, «Торжественные и церемониальные марши» Элгара, а также десятки других избранных произведений, равно выразительных и мелодичных.

«Поставлю-ка что-нибудь из этого, — подумала она. — Для него не беда, если пластинка заезжена, так что посмотрим, как у него дела с музыкой».

Потрясенный и зачарованный, он сидел и слушал, целиком отдавшись во власть музыки. Мэри успела почитать литературу по умственной ретардации и сейчас, глядя на него, вспомнила, что многие умственно отсталые люди страстно любят музыку весьма сложную и трудную для понимания. При виде этого живого, выразительного лица, на котором последовательно отражалась целая гамма чувств, вызываемых мелодическими переходами, сердце у нее мучительно сжималось. Как же он красив, как божественно красив!

Ближе к полуночи ветер с реки стал еще холоднее и задул столь сильными порывами, что Мэри закрыла стеклянные двери. Тим лег спать около десяти, утомленный обилием впечатлений и долгим купанием. Ей пришло в голову, что он может замерзнуть, и она откопала в чулане стеганое пуховое одеяло. На ночном столике тускло горел крохотный керосиновый фонарь: Тим смущенно признался, что боится темноты — и нет ли у нее какой-нибудь маленькой лампы, чтобы поставить рядом? Тихо ступая по голому белому полу и крепко держа в охапке одеяло, чтобы не задеть им что-нибудь и не произвести шума, Мэри приблизилась к узкой кровати.