В этот момент я увидел себя глазами Ван Мандерпутца. Ой! Может быть, я не гений, но я твердо уверен, что не являюсь смеющейся обезьяной, каким выглядел в его глазах. И, возможно, я не самый красивый мужчина в мире, но если бы я знал, что выгляжу таким образом, то… И потом в качестве кульминации я почувствовал, что думает Ван Мандерпутц о самом себе!

– Хватит! – закричал я. – Я не останусь тут просто для того, чтобы меня оскорбляли. Это слишком!

Я сорвал с головы эттитьюдинизатор и бросил его на стол, неожиданно почувствовав себя глупо при взгляде на усмешку профессора.

– Действуя в таком духе, вряд ли можно достичь великих достижений в науке, Дик, – добродушно заметил он. – Готовы ли вы описать характер этих оскорблений и, если возможно, охарактеризовать также работу эттитьюдинизатора? В конце концов это то, зачем вы должны были вести наблюдение.

Я покраснел, поворчал немного и выполнил все, что он хотел. Ван Мандерпутц прослушал с большим интересом мое описание различия наших физических миров, особенно разницу представлений о форме и цвете.

– Какое поле деятельности для художника! – воскликнул он наконец. – К сожалению, это поле должно навсегда остаться невспаханным, поскольку, даже если художник воспримет тысячи точек зрения и узнает бесчисленное количество новых цветов, его краски по-прежнему будут воспроизводить для зрителей те же старые цвета. – Он задумчиво вздохнул, а затем продолжил: – Однако устройство, по-видимому, вполне безопасно. Поэтому я ненадолго воспользуюсь им, привлекая к исследованию спокойный ум ученого, которого не будут беспокоить те мелочи, которые, кажется, так беспокоят вас.

Он надел эттитьюдинизатор, и я должен признаться, что начальный шок профессор выдержал несколько лучше, чем я. После удивленного «Уф!» он благодушно погрузился в анализ моей точки зрения, пока я сидел, несколько смущенный, под его спокойным взглядом. Правда, спокойным он оставался около трех минут.

Вдруг профессор вскочил на ноги, сорвал прибор с лица, которое вместо нормального румянца приобрело багровый цвет гнева и раздражения.

– Пошел вон! – заорал он. – Так вот как выглядит Ван Мандерпутц в ваших глазах! Дебил! Идиот! Имбецил! Пошел вон!

Спустя неделю или десять дней, проходя мимо университета, я заинтересовался, простил ли меня профессор или еще нет. В окне его лаборатории, находившейся в корпусе физики, горел свет, поэтому я зашел, пробрался мимо стола, где трудился Картер, и обогнул угол, в котором мисс Фиц со скучной чопорностью занималось своей бесконечной перепиской лекций.

Ван Мандерпутц встретил меня достаточно радушно, правда, в его поведении чувствовалась некоторая подавленность.

– Ах Дик, я рад вас видеть, – начал он. – Со времени нашей последней встречи я многое узнал о глупости мира, и мне теперь кажется, что вы на самом деле являетесь одним из наиболее светлых умов современности.

Услышать такое от Ван Мандерпутца!..

– Ну… спасибо, – сказал я.

– Это правда. В течение нескольких дней я сидел там, у окна с видом на улицу, и воспринимал точки зрения прохожих. Поверите ли, – он понизил голос, – поверите ли, что только семь и четыре десятых процента имели хотя бы некоторое представление о существовании Ван Мандерпутца? И, несомненно, большинство из этих немногих составляют студенты, которые учатся по соседству. Я знал, что средний уровень интеллекта низок, но мне не приходило в голову, что он настолько низок.

– В конце концов вы должны помнить, что достижения Ван Мандерпутца таковы, что оценить их могут только несколько просвещенных, – сказал я, утешая его.

– Очень глупый парадокс! – отрезал он. – На основе этой теории можно подумать, что чем выше интеллект, тем меньшее число людей должно о нем знать, и наивысшим будет то достижение, о котором никто даже не слышал. Согласно этому тесту вы стали бы более великим, чем Мандерпутц, что очевидно reductio ad absurdum[7].

Он посмотрел на меня с такой укоризной, что я о таком даже и помыслить не посмел бы, затем его сверхнаблюдательный глаз увидел что-то во внешней лаборатории.

– Картер! – заорал он. – Это синобазисный интерфазометр на позитронном потоке? Дурак! Какие измерения вы собираетесь делать, когда ваш измерительный прибор сам является частью эксперимента? Уберите его и начните все сначала!

Он набросился на несчастного техника. Я откинулся на спинку стула и стал рассматривать стены малой лаборатории, которые видели так много чудес. Последнее из них, эттитьюдинизатор, небрежно валялся на столе, брошенный туда профессором после его анализа массовой точки зрения пешеходов на улице.

Я взял прибор и стал изучать его устройство. Конечно, не мне, рядовому инженеру, было надеяться разобраться во всех тонкостях конструкции Мандерпутца. Так что после осмотра бесконечного количества тончайших проводов, сеток и линз, осмотра, который вызвал одновременно и замешательство, и восхищение, я сделал очевидный шаг. Я надел прибор.

Сначала я стал смотреть на улицу, но, поскольку вечер был поздний, гуляющих под окном не наблюдалось. Откинувшись снова на спинку стула, я сидел, лениво размышляя о чем-то, как вдруг мое внимание привлек звук, отличный от рокота профессорского голоса. Вскоре я понял, что это было жужжание большой мухи, которая билась о стекло, разделявшее малую и большую лаборатории. Я мельком подумал, какой точки зрения, интересно, придерживается муха, и направил свет на это существо.

Некоторое время я не видел ничего такого, что бы отличалось от моего видения мира. Как позднее объяснил Мандерпутц, психонов, порождаемых столь ничтожным мозгом, каков мозг мухи, было недостаточно, чтобы произвести сколько-нибудь четкое воздействие. Но постепенно картина стала проясняться, и мне предстало неописуемо странное зрелище.

Мухи не различают цветов. Поэтому поначалу мир предстал передо мной скучной панорамой серого, белого и черного. Мухи крайне близоруки, и, когда я наконец обнаружил в увиденном интерьер знакомой комнаты, выяснилось, что он кажется огромным насекомому, поле зрения которого не превышало шести футов. Но, поскольку само зрение являлось объемным, существо могло смотреть практически сразу во всех направлениях. Пожалуй, самая удивительная вещь, хотя она пришла мне в голову позже, заключалось в том, что глаз насекомого, будучи составным, не передавал последовательность отдельных картинок, подобно тому, как мы просматриваем микропленку. Муха, так же как и мы, видит целостную картину, перевернутое изображение поступает на сетчатку, и мозг мухи восстанавливает единую картину из составных образов. А поверх этих образов витала невообразимая смесь запахов, и возникало странное желание прорваться через невидимый стеклянный барьер навстречу яркому свету. Но у меня не было времени, чтобы проанализировать эти ощущения, так как неожиданно я увидел вспышку чего-то бесконечно более четкого, чем тусклые видения мухи.

С полминуты я не мог догадаться, чем была эта мгновенная вспышка. Я знал, что увидел что-то невероятно прекрасное, уловил чье-то отношение к чему-то, что вызывало экстаз, но чья эта была точка зрения, чем было это мерцание красоты, на эти вопросы я не мог дать ответ.