— Вы помните все в таких подробностях! — восхитился Робер. — Я бы никогда в жизни ни за какие награды не упомнил бы, кто во что был одет сегодня утром, а вы, эн Ришар…

— Это одно из ярчайших воспоминаний моей юности, — улыбнулся Ричард Львиное Сердце, — Еще бы мне не помнить! А моя мать Элеонора!.. Она была несравненно прекрасна в своем последнем цветении, и многие из присутствовавших мужчин — я жадно подмечал это! — подолгу засматривались на нее, хотя ей было уже сорок пять или сорок шесть лет. Мои братья, Анри и Годфруа, тоже были здесь. Когда стихли восторги по поводу выступления великого магистра трубадуров, Бертранде Борн, заметив меня, заорал: «Смотрите-ка! Еще один рыжий. Никак, это Ришар? А мы уже его брату дали прозвище „Жаровня“. А он еще рыжее. Вот беда-то! Придется придумывать сеньяль позабористее». А когда Раймон де Тулуз спросил меня, хочу ли я спеть одну из своих песенок, которые распевает пол-Аквитании, я сначала храбро ответил: «Да», но тотчас смутился и сказал: «Нет». И тотчас Бертран де Борн наградил меня сеньялем, под коим я был известен до того, как стал Львиным Сердцем, — «Уино».

— Стало быть, и первый сеньяль вам придумал Бертран де Борн?

— Он, бродяга, кто же еще! Мне тогда было лестно, что не успел я появиться в столице трубадуров, как меня тотчас приняли за своего и мгновенно дали сеньяль. Это ободрило меня, и я лихо спел свою сирвенту про чертополох и мухомор.

— Ту самую, в которой чертополох говорил о себе, что он роза, в надежде, что мухомор никогда не видел роз, а мухомор видел розы, но помалкивал и врал чертополоху, что он подосиновик, в надежде, что тот никогда не видел подосиновиков, — оживленно сказал Амбруаз.

— Она самая, — кивнул Ричард.

— Спойте, ваше величество! — взмолился Амбруаз.

— Теперь?

— Теперь. И погромче. Пусть слышат и знают, что вы в прекрасном расположении духа.

— Ну что ж, — не стал, как всегда, ломаться король Англии и запел:

Однажды по нужде присел я под забор

И там услышал вдруг забавный разговор…

Сирвента была длинная и очень смешная. Все трое слушателей едва ли не наизусть знали ее, но все равно схватились за животы от смеха. Смех несколько раз раздавался и за дверью — кто-то, услышав поющего короля, подкрался, чтобы подслушать. Когда Ричард закончил пение, Герольд де Камбрэ заметил:

— Нам и посейчас смешно, а тогда, должно быть, эта ваша сирвента вызвала бурю восторга.

— Не скрою, все так и заорали, когда я допел, — признался Ричард. — Польщенный и счастливый, я занял место подле матери, состязание продолжилось с еще большим оживлением. Трубадуры выступали один за другим, и мне казалось, что каждый следующий лучше предыдущего. Наконец Бертран де Борн возгласил: «А теперь послушаем нашего лучшего соловья, которого мы не случайно прозвали Клитором, ибо пение его слаще воды знаменитого источника в Аркадии. Просим, просим вас, о дивный Клитор, эн Мишель де Туар!» И вот, наряженный попугаем виконт, шелестя разноцветными лентами, вышел в середину зала и запел. Не успел он дойти до второй строки своей кансоны, как отовсюду стали доноситься притворные возгласы восхищения, а некоторые дамы даже выразили желание упасть в обморок от восторга. Я не сразу уловил правила игры. Поначалу мне даже показалось, что песня хороша, потом я стал замечать все недостатки и недоумевать, почему все так восхищаются. Наконец, смекнув, в чем тут дело, я от души рассмеялся, а потом принялся подыгрывать остальным и при каждом невообразимо уродливом повороте стиха закатывал глаза. Когда виконт закончил пение, дамы кинулись к нему, срывая с него ленты, целуя их, изображая страсть, и повязывая себе на руки, вплетая в прически, обвязывая вокруг шеи. «О, божественное пение! О, этот неугомонный шмель! О, этот добрый бобр! О, дивное журчание ручейков! Нет, нет, дорогой виконт, не надо больше, а не то мы сойдем с ума!» Виконту был присужден главный приз соревнования — поцелуй в уста той дамы, на которую он сам укажет. Рыцарь шмеля и розы, как он сам себя именовал, выбрал донью Айнерманду. Женщины притворно рыдали, а моя мать, ломая руки, воскликнула: «О, я не вынесу этого! Я умру от мук ревности!» Расслюнявившийся миляга де Туар кричал, что он готов перецеловать всех, но дамы изобразили гордыню и, «страдая», отреклись от его поцелуев. Я все же не сразу понял, зачем всем нужно возносить до небес это ничтожество.

— А в самом деле, зачем? — спросил Робер де Шомон.

— Де Туар выполнял роль левитского козла отпущения, — пояснил король Ричард. — Только как бы наоборот ему доставались все лавры, он был признан лучшим трубадуром понарошку, ведь если из всех трубадуров выбрать самым лучшим кого-нибудь настоящего, остальные станут ему завидовать и передерутся.

— Здорово придумано! — восхитился Амбруаз Санном.

— За что же беднягу Клитора убил сенешаль Жак де Жизор? — спросил Герольд де Камбрэ. — Неужто его возмутила его мнимая слава?

— С первого взгляда на этого негодяя я понял, что ничего хорошего от его приезда в Тулузу ждать не приходится, — продолжил свой рассказ Ричард Львиное Сердце, — Он приехал в столицу трубадуров в сопровождении эклэрэ альбигойцев[37]Транкавеля, такого же черного человека, как Жан де Жизор. Накануне у иерусалимских тамплиеров умер великий магистр де Бланшфор, на его месте уселся Филипп де Мийи, а эн Жак де Жизор сделался сенешалем. Моя мать считала его необыкновенным человеком, хотя и лишенным куртуазности[38]. В том возрасте, в свои одиннадцать лет, я мечтал, что когда-нибудь стану одновременно и королем Англии, и королем трубадуров, и великим магистром тамплиеров. И я от души огорчался, что сенешалем у достославных рыцарей Христа и Храма может быть существо, подобное де Жизору. За время пребывания в Тулузе сенешаля Жана и эклэрэ Транкавеля я обратил внимание, что многие придворные и гости Раймона Тулузского имеют с ними продолжительные и важные беседы, во время которых не искрятся улыбки, не раздается легкий смех, и это еще больше настроило меня против пришельцев, в особенности против сеньора де Жизора. Однажды я увидел, как тот в упор разглядывает меня. От его пронизывающего, тягостного взгляда меня стало тошнить, будто я напился молочая с уксусом, я не выдержал и показал ему язык. Он усмехнулся и, отвернувшись, пошел по своим делам, а у меня осталось такое гадкое чувство, будто мне был дан знак: «В этом человеке — твоя погибель!» А вскоре после этого сей выродок своею рукой убил беднягу Мишеля де Туара. Вспышка меж ними произошла мгновенно, хотя ожидалась давно, чуть ли не с первого дня пребывания Жана де Жизора в Тулузе. Де Туар сразу заметил ту брезгливость, которую вызывали в госте из Иерусалима восторги окружающих по поводу его кансон и баллад. Видя, как моя мать Элеонора или Бертран де Борн с важным видом ведут беседу с этим жизорским выскочкой, де Туар все больше распалялся, и однажды, находясь не в самом лучшем настроении, он столкнулся в дверях с Жизором и имел неосторожность воскликнуть: «Прочь! Дорогу лучшему трубадуру Прованса!» Любой другой при дворе Раймона тотчас же обернул бы все в шутку, уступил де Туару. Да еще так, что присутствующие со смеху бы за животики схватились.