* * *

— Да, к Отроку императрица непременно пойдет! — восторженно воскликнула Даша. — Да не то, что пойдет — побежит. В ту же секунду помчится!

— А не помчится, — надбавила Катя, — в Киеве, верно, своя революция будет: кто она такая, чтоб Отрока нашего не слушать? Вот, кто истинный царь Юго-Западного края… Мы с Митей обсуждали сей феномен. Отрок Пустынский — воплощение вечной народной мечты о прекрасном и добром царе. И в то же время воплощенье народной веры в божественное и чудесное. Он обо всех печется, всем помогает, все знает, все может. А сам — ангел в домотканой рубашечке. И захочешь к нему придраться, а к чему — не найдешь. В ХХІ веке таких людей больше нет, — подумав, сказала она. — Мы утратили культ святых… У нас вместо них экстрасенсы!

— Скажите мерси Владимиру Ильичу Ленину, — фыркнула ведьма. — Вот вам и вторая причина Октябрьской. Ваша вера ослабла. Ее следовало срочно лечить. Царь не понял этого. А Ленин преотлично все понял: он знал, с кем сражался, объявив войну церкви… И он победил. Киев перестал быть Столицей Веры. Но остался Столицей Ведьм.

«Ради Киева! — зазвучал в Катиной голове взволнованный голос Маши, умоляющей их отменить революцию. — Наши церкви разрушили. Михайловский Златоверхий, Десятинную, Успенскую в Лавре… Полсотни церквей уничтожили в тридцатые годы, как вифлеемских младенцев, за ночь. И тогда, и потом преследовали одну цель: убить Бога. И они убили его! Киев перестал быть Столицей Веры. Ради Бога!..»

«Какой смысл спасать церкви, которые все равно уже построили заново?» — возразила ей тогдашняя Катя.

Лишь сейчас, прожив шестилетье в минувшем, познав много утраченных культов и культур, Катерина Михайловна понимала, о чем говорила им младшая из Киевиц. Михайловский Златоверхий, наскоро построенный в середине 90-х годов на месте девятисотлетнего монастыря, был только картонной декорацией прежнего.

Монастырь невозможно построить к знаменательной дате! Монастырь должен вырасти, как лес, как трава. Монастырь нужно вымолить. Святое место следует выкормить богоугодными делами, житием святых, мыслями, духом сотен поколений. И хоть в конце ХХ — начале ХХІ века в Киеве восстановили десятки церквей, это, увы, не сделало их Город прежним…

— М-да, — покивала своей невидимой собеседнице Катя. — Следует признать, на фоне всеобщего брожения умов Киев нынче — и впрямь истинная Столица православия, как в давнюю давь. Наш Отрок возродил веру у многих. Если он и лицедей, то несказанно талантливый.

— Че-че?!. — Чуб стремительно надула щеки и возмущенно выдохнула. — Ты че верзешь-то? Наш Отрок — настоящий! Он не то, что ихний Распутин… Он — святой! Это все признаю́т! А я вообще точно знаю. Слушайте, что я вам расскажу… Подруга моей подруги Полиньки Зоя к нему ходила. Она проститутка во-още. Ребенок у нее заболел. Воспаление легких здесь, в нашем времени, это конец. Она приехала в Пустынь. А там очередь на тысячу лет вперед: генералы, графья, чиновники — все встречи ждут. Она в отчаянье. Вдруг подходит к ней монах и говорит: «Отрок зовет вас к себе». И ведет ее к Михаилу. И генералы, князья, миллионщики — все ее безмолвно пропускают. Слова никто не сказал. Потому что Отрок — это Отрок! Что он скажет, то и истина. Заходит Зоя к нему в келью, а он ей просто так говорит: «Иди, милая. Будет жить твой ребенок». И все! А глаза у него, она мне рассказывала, пустые-пустые, будто слепой он. А сам на ангела похож — не на человека. Она приезжает домой, а ее сыночек… здоров. А его все врачи смертником считали! Ну че?

— Знаешь, сколько таких рассказов, — не поддалась увещаниям Катя. — Да и не в этом суть. Тут иная проблема: с чего ты взяла, что Михаил императрицу звать будет? — устремила она вопрос на Акнир.

— А мы его попросим, — хохотнула девчонка. Смешок вышел деланным.

Впереди, над побелевшими кронами, уже возвышался главный купол монастырской церкви.

— Нет. Он нас и не примет, — убежденно сказала Катя.

Да так, что обе ее спутницы повернулись к ней и одновременно догадались:

— Ты уже ездила к Отроку?! Ты думала: он скажет, где Машка? А он тебя не принял… — поняла Даша Чуб. — Так это же классно! — сделала неожиданный вывод она.

Но как выяснилось, для госпожи Дображанской он неожиданным не был:

— Только тем и утешаюсь, — призналась она. — Стало быть, никакой беды с Машей нет… не было. Или вовсе не будет. — Катерина Михайловна уперлась взглядом в спину Акнир. — Тут уж одно из двух. Либо Отрок — обманщик. Либо он — точно святой, а ты, милая, нам солгала, — пошла на открытый выпад она.

— И Маша не умрет. И ничего по-настоящему плохого с ней вообще не случится! — поддержала ее лжепоэтка. — Отрок принимает лишь тех, у кого беда настоящая. Это все знают! Все знают: раз Отрок не принял, можешь спокойно ехать домой — само попустит.

Увы, их союзнический выпад был запоздалым. Шестнадцатилетняя ведьма смотрела на неумолимо надвигавшийся купол, и в глазах ее, вмиг разучившихся лгать, зияла одна злая тоска.

— А вы правда считаете, что революция — беда не настоящая? — огрызнулась она. — Отрок же сам ее предсказал еще год тому. Но только мы одни знаем, как его предсказание сбудется. И он увидит, что мы это знаем. Уверена, он нас примет. А вот святой он или так, ясновидец, мы скоро узнаем. Нам для этого вера без надобности.

— О чем ты?.. Слушайте, а землепотрясно вообще-то, что мы к Отроку едем, — обрадовалась авиаторша. — Я к нему в монастырь сто лет собиралась. Просто времени не было…

— Так у тебя просто времени не было?! — внезапно обозлилась Акнир. — Ну, коли так, ты и пойдешь в монастырь Отрока звать!

* * *

Однако когда минут пятнадцать спустя коляска, вместившая двух Киевиц и одну юную ведьму, остановилась у ворот в Дальнюю Пустынь, Акнир обратилась вовсе не к Даше:

— Катерина Михайловна, сходите-ка вы, спросите, примет ли он нас? — сказала она после несвойственной ей тягостной паузы.

А Катерина Михайловна, что также было ей крайне несвойственно, даже не попыталась поставить на место девчонку, осмелившуюся отдавать распоряжения госпоже Дображанской.

Для потомственной ведьмы Акнир переступить порог православной обители было все равно, что угодить в подвал инквизиции.

Ведьма не могла войти в церковь!

И единожды познавшая на собственной коже огненную боль этого запрета Даша (даже считая себя не-ведьмой и не-Киевицей шесть лет!) так и не рискнула сунуть нос ни в одну из сотен церквей Златоглава.

Потому в ответ Катерина Михайловна только тягостно вздохнула, улыбнулась блаженному дезертиру и шагнула на землю. Мужик издал мягкий звук, слез с коляски и молча побрел за «пречистой девой». Катя его не заметила…

«Пречистая» и сама была потомственной ведьмой из захудалого рода. Возможно его худоба и позволяла ей одной претерпеть эту муку. За шесть лет «богомолица» посетила две сотни монастырей, и все эти двести посещений были для нее сущей пыткой. Оказавшись на святой земле, Дображанская немедленно ощущала непреодолимую слабость всех членов, удушливую муть, тошноту, липкий пот покрывал ее с головы до пят. И все это вместе отлично характеризовалось одним словом: «невыносимо».