Все эти инструкции нам пришлось повторять много раз, пока мы не доказали, что выучили их наизусть. А потом родители, одетые в черное, вышли из дома и отправились на автобусную остановку. Мы стояли в дверях, глядя им вслед. Через каждые несколько ярдов они останавливались и тревожно махали нам руками, а мы радостно махали им в ответ. Когда они скрылись из виду, Джули захлопнула дверь ногой, издала вопль восторга и, разворачиваясь, плавным и сильным движением пнула меня под ребра. Я отлетел к стене, а Джули, прыгая через три ступеньки, взлетела на лестничную площадку и торжествующе захохотала оттуда. Мы со Сью бросились за ней, и в спальне началась роскошная, самозабвенная драка подушками. Чуть позже я соорудил на лестничной площадке баррикаду из кресел и матрасов, а сестры принялись штурмовать ее снизу. Сью кинула в меня воздушный шарик, наполненный водой. Том внизу прыгал и вопил от восторга. Часом позже от перевозбуждения он обкакался, резкая вонь поплыла наверх и прервала нашу битву. Джули и Сью нашли себе отмазку – заявили, что раз я мальчик, то раздевать Тома должен я. Я попытался воззвать к той же логике: возиться с малышами, заявил я, женское дело. Так и не придя ни к какому решению, мы возобновили бой. Скоро Том принялся реветь. Нам снова пришлось прерваться. Мы отнесли его в спальню, уложили в детскую кроватку, а Джули натянула на него ходунки и привязала их к кровати. Теперь Том вопил оглушительно, покраснев от натуги. Мы подняли стенки кровати и бросились прочь подальше от запаха и от этих воплей. Захлопнув дверь спальни, мы уже почти ничего не слышали и могли спокойно продолжать свои игры.

Длилось это всего каких-то несколько часов, но для меня стало каким-то символом нашего детства. За полчаса до возвращения родителей мы принялись убираться, хихикая при мысли о том, что будет, если нас застукают. Отвязали, вымыли и переодели Тома. Нашли обед, который совсем забыли съесть, и выкинули его в туалет. Весь вечер переглядывались и хихикали, вспоминая наш общий секрет. А вечером, переодевшись в пижамы, собрались в спальне Джули и долго болтали о том, как мы сегодня повеселились и как здорово было бы как-нибудь повторить еще.

И теперь, когда мама умерла, под спудом прочих моих чувств таилось еще одно, в котором я не хотел признаваться даже самому себе, пришедшее из того опыта пятилетней давности, – чувство свободы и жажда приключений. Только восторга теперь не было.

Дни тянулись бесконечно, стояла жара, дом как будто погрузился в сон. Мы больше не сидели в саду: дул ветер и нес со стороны многоэтажек и асфальтовых дорог между ними черную пыль. И солнца не было, несмотря на жару: небо застилало какое-то желтое марево, и все вокруг казалось выцветшим, мелким и незначительным. Доволен был только Том – по крайней мере, днем. У него был приятель, тот, с которым он играл на куче песка. Правда, песка больше не было, но Том этого как будто не заметил, и тот, другой мальчишка ни разу не упомянул о байке, что я ему рассказал. Они играли дальше по дороге, в брошенных домах или возле них. По вечерам, когда его друг уходил домой, Том становился раздражительным и плаксивым. Требуя внимания, он приставал к Джули и выводил ее из себя.

– Отстань от меня! – кричала она. – Том, оставь меня в покое хоть на минуту!

Но это не слишком помогало. Том вбил себе в голову, что теперь заботиться о нем должна Джули. Он таскался за ней по пятам, а когда мы со Сью пытались его отвлечь, не обращал на нас внимания. Однажды в самом начале вечера, когда Том вывел Джули из себя своими приставаниями, она схватила его и начала раздевать.

– Ладно, – приговаривала она, – ты этого добился! Сейчас ты свое получишь!

– Что ты с ним делаешь? – громко, перекрикивая вопли Тома, спросила Сью.

– Если хочет, чтобы я была ему мамочкой, – крикнула в ответ Джули, – пусть делает то, что я говорю! Сейчас он пойдет спать!

Времени было часов пять, не больше. Джули раздела рыдающего Тома и утащила его в ванную, некоторое время оттуда доносились крик и плеск воды. Десять минут спустя Том, уже в пижаме, притихший и покорный, позволил Джули увести себя наверх, в спальню. Спустившись оттуда, она отряхнула ладони от воображаемой пыли и широко улыбнулась.

– Вот что ему было нужно! – объявила она.

– Да уж, командовать ты умеешь! – проворчал я.

Прозвучало это, пожалуй, чуть ядовитее, чем следовало, и Джули отвесила мне шутливый пинок.

– Следи за собой, – предупредила она, – а то станешь следующим!

Закончив в подвале, мы с Джули сразу отправились спать. Поскольку Сью часть ночи проспала, она не стала ложиться и днем присматривала за Томом. Я проснулся часов в пять: было жарко и очень хотелось пить. Внизу никого не было, но откуда-то с улицы доносился голос Тома. Я нагнулся к кухонной раковине, чтобы попить из крана, и тучи мух загудели вокруг моего лица. Шел я на цыпочках и осторожно, потому что возле раковины была разлита лужа чего-то желтого – должно быть, апельсинового сока. Еще не совсем проснувшись, я побрел наверх, в комнату Сью. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к стене и подтянув колени к груди. На коленях лежала раскрытая тетрадка. Когда я вошел, она бросила карандаш и захлопнула тетрадь. В комнате было душно, словно Сью просидела здесь уже несколько часов. Я присел на край кровати, поближе к ней. Мне хотелось о чем-нибудь поговорить, только не о вчерашней ночи. Хотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по голове. Но она поджала губы, словно твердо решив не начинать разговор первой.

– Что это ты делаешь? – спросил я наконец, заглядывая к ней в тетрадь.

– Ничего, – быстро ответила она, – просто пишу. – И обеими руками прижала тетрадку к животу.

– А что ты пишешь?

Она вздохнула:

– Ничего. Просто пишу.

Я выхватил у нее тетрадку, повернулся к Сью спиной и раскрыл. Прежде чем она загородила листок рукой, я успел прочесть: «Дорогая мамочка, сегодня вторник…»

– Отдай! – вскрикнула Сью, и в голосе ее послышалась такая неожиданная, незнакомая ярость, что я позволил ей отобрать у меня тетрадку.

Сью сунула ее под подушку и села на край кровати, уставившись в стену. На багрово-красном лице ее резко выделялись веснушки, на виске сердито билась синяя жилка. Я пожал плечами и пошел к дверям. Она не поднимала глаз. Едва я вышел, бросилась к двери, захлопнула ее за мной и заперла. Из-за запертой двери послышались рыдания. Я постучал и окликнул ее, она дрожащим голосом потребовала, чтобы я убирался. Так я и сделал – отправился в ванную и смыл с рук засохший цемент.

С неделю после погребения мы не готовили еду. Джули отправилась на почту за деньгами и явилась домой с двумя сумками продуктов, но мясо и овощи лежали нетронутыми, пока не пришлось их выбросить. Вместо них мы ели бутерброды с сыром, бутерброды с арахисовым маслом, печенье и фрукты. Том налегал на шоколадные батончики – кажется, почти ими одними и питался. Порой кому-то приходило настроение сделать чай, и мы пили чай, но чаще обходились водой из-под крана. В тот же день, вернувшись с покупками, Джули выдала мне и Сью по два фунта.