А Петухов, вернувшись на заставу, выклянчил у повара остатки ужина, накормил медвежонка, немного повозился с ним и пошел в казарму: скоро отбой. Пограничники стелили койки, Говорухин наспех дописывал письмо — около него стоял дневальный, поторапливал. Седых читал газету, Девушкин — пухлый журнал в потрепанной обложке. Все, кроме Девушкина, повернулись к Косте. Говорухин отложил ручку, Седых — газету. Бойцы молчали, и это молчание хорошего не сулило.

— Вы что уставились? Случилось что-нибудь?

— Случилось. — Девушкин захлопнул книгу. — Мы — комсомольцы и назовем вещи своими именами. Ты продолжаешь свою линию, Петухов, к мнению товарищей прислушиваться не желаешь.

Опять мораль читают! Сколько можно? Какое им дело до его отношений с Ланкой? Отношения дружеские, да и они дали трещину. А бойцам нужно обязательно вмешаться, экие заступники нашлись!

— Да, не желаю! — Петухов вызывающе подбоченился. — Прислушиваться к чепухе, какую вы мелете, не хочу. И хватит меня воспитывать — здесь не детский сад.

В наряд уходили втроем — Петухов, Говорухин и Наган. Овчарка повизгивала, прижимая острые уши, невыспавшийся Костя ворчал:

— Нервный у тебя пес, проводник. В бою не подведет?

Любую обиду сносил Говорухин, но хаять верного друга!..

— Да у него задержаний больше, чем у тебя пальцев. Дурак ты, Кинстинтин!

— Поговорили…

Брели витыми звериными тропами, продирались сквозь заросли дикого винограда. Колючки вцеплялись намертво, рвали одежду. В кустах послышался шорох, Костя сорвал с плеча карабин. Светло-коричневое размытое пятно мелькнуло в высокой траве, скрылось в рощице маньчжурского ореха.

— Коза, чтоб ей провалиться! — обозлился Костя. — Куда твоя псина смотрит, Пимен?

— На другого зверя учена. И не коза это, кабарожка[49].

Пограничники спустились по склону сопки. Лес поредел, блеснула широкая лента реки. Костя осторожно раздвинул куст, всматривался с жадным любопытством: чужая земля — неведомая, таинственная, угрюмо-враждебная. Боец отыскивал доты, укрепления, казармы, но берег выглядел мирно. По реке скользили просмоленные широкозадые шаланды[50], гребцы в соломенных шляпах лениво работали веслами.

— Рыбаки, китайские, — шепнул проводник. — А вон и заклятый соседушка.

Из-за заросшего красноталом[51] острова выскочил серый бронекатер, вспенив седой бурун, стремительно пронесся, едва не опрокинув шаланду. Рыбаки испуганно загалдели, размахивая руками, японские матросы в белых шапочках захохотали. Бронекатер, описав дугу, развернулся и прошел вблизи берега. Матросы кривлялись, приземистый боцман приплясывал.

Костя поднял карабин. Говорухин нахмурился:

— Не балуй. Ну!

— Орудия расчехлены. Смотрят на нас.

— Выходит, не Наган, а ты нервный, Кинстинтин.

Катер скрылся за островом. Шаланды подошли к пристани, рыбаки привязали лодки к чугунным кнехтам[52] и, сгибаясь под тяжелыми корзинами, побрели к поселку, на окраине которого темнело странное сооружение, обнесенное глинобитной стеной.

— Крепость Тун-Ян-Мо, — объяснил Говорухин. — Гнездо осиное, распроязви его. В поселке японский гарнизон стоит, а в крепости штаб.

Костя с любопытством рассматривал крепость. Толстые башенки с бойницами. На высокой мачте трепещется флаг. У ворот часовые в фуражках с красным околышем, солнце вспыхивает на плоских штыках. Неподалеку, в окружении саманных домиков, каменный особняк.

— Что там?

— Соромно сказать…

Говорухин брезгливо сплюнул.

Пограничники затаились в камышах. Тонко вызванивали комары, по лаковой воде шли круги, баловалась, гоняясь за мальками, размашисто била лопушистым хвостом крупная рыба. Над сопками всходила луна, заливались голосистые лягушки. На чужом берегу зверушечьим зрачком вспыхнул огонек.

— Хитрый домик себя обозначил, — сказал Говорухин. — Красный фонарь зажег.

— Китайцы любят красные фонарики. Красиво…

— Эх, дите мамкино!

Долетела пьяная песня. Возле особняка появилась подгулявшая компания, зазвенела гитара, Костя позевывал, проводник толкнул его локтем.

— Гарнизонное начальство гуляет. Японские офицеры. Есть и русские — беляки. На гитаре виртуозят.

Белых Костя видел только в кино. Какие они? Густел сумрак, наплывал унылый вой — шакалы или голодные псы в китайском поселке.

С треском распахнулась дверь. На высокое крыльцо особняка с визгом вылетела простоволосая женщина. Следом выскочил мужчина, схватил ее за волосы, втащил в дом.

— Понял, что за хибара, Кинстинтин? Любовь там покупают.

— Как?!

— Обнаковенно. За деньги.

Костя был потрясен.

— Я знаю, Петухов, ты меня ненавидишь, — уныло говорил Груша.

Костя слушал рассеянно, он недавно вернулся из наряда, плотно пообедал, вдосыт напился чая с маленьким кусочком сахара и поэтому настроен был довольно миролюбиво. Однако, поняв, что повар не шутит, оторопело заморгал.

— Ты что, поваришка, чокнулся? С чего ты взял?

— Точно, точно, не спорь. С тех пор как мне поручили за картой следить и флажки на ней переставлять, ты на меня волком смотришь. Ребята тоже косятся, будто я города сдаю.

Комсомольское поручение Груша выполнял ревностно, прочитав сводку Советского Информбюро, отмечал на карте флажками оставленные нашими войсками населенные пункты. На всех фронтах шли тяжелые бои; пограничники, собираясь у карты, подолгу простаивали в угрюмом молчании: гитлеровские полчища продолжали наступать, Красная Армия отходила.

Пограничники все острее ощущали свою отдаленность от фронта, бессилие помочь Родине в трудный час. Личный состав заставы был готов немедленно выступить на передовую, но все понимали, что такой приказ никогда не будет отдан.

— Наш фронт — здесь, — постоянно подчеркивал замполит Ржевский, и все, кроме Петухова, с ним соглашались.

Впрочем, Костя тоже так считал, но думы о роте, которая сейчас дерется с фашистами, терзали его неотступно.

Костя внимательно посмотрел на расстроенного Грушу, на секунду стало жаль простоватого повара.

— Не обижайся, дорогой кулинар. Просто я как гляну на твою карту, зверею — полстраны отхватили фашисты проклятые! Но мы их все равно погоним. Ох, погоним!

— Скорей бы…

Груша тяжело вздохнул.

К осени обмелела Турга. Обнажились острова, на песчаных косах грелись жирные утки, долгоносые цапли вылавливали лягушек. Подросшая рыбья молодь плескалась на мелководье, в прозрачной воде резвились черепашата.

Костя, бывая в «секрете»[53], подолгу рассматривал чужой берег, прислушивался к птичьим голосам, размеренному журчанию ручья, вливавшегося в протоку. Вечером загорался красный фонарь у особняка, и окрестности оглашались пьяными воплями.

Костя люто ненавидел этот особняк. Его красный глаз рассеивал кровавый свет, а люди, возникавшие из мрака, казались призраками. Костя вырос в дружной семье, где к женщине относились с уважением. Не было случая, чтобы отец когда-либо прикрикнул на мать. Костя, конечно, знал, что существует продажная любовь: ее покупают и продают, как товар, а теперь увидел, пусть издали, мир, где это происходит.

На рассвете зашуршали камыши. Пограничники вскинули карабины, но Наган завилял хвостом, появился старшина. Выслушав рапорт, остался с бойцами.

— Понаблюдаем вместе.

— Вряд ли новенькое увидите, — сказал Костя. — Мы тут каждый куст изучили, сразу бы приметили. Ничего интересного, а дом этот поганый даже во сне снится, сгореть бы ему синим огнем!

— Лишний раз побачить