– Кто – будем разбираться. А убили вчера вечером, – сказал Страшилин. – Вы, значит, работали вместе с Уфимцевым? А где?

– В партийных органах, только давно это было. Век назад.

– Я понимаю, вы постоянно живете где?

– В Москве, один. Жена умерла полтора года назад, детей у нас нет. Вот у Ильи сын, а что толку – словно и нет его. Он мне жаловался на одиночество.

– А еще какие-то родственники у Уфимцева есть?

– Внучка у него. Маленькая была, сейчас, наверное, давно выросла.

– А где она живет?

– Ничего он мне про нее не говорил. Может, тоже за границей? А может, в Москве. У Ильи квартира в Москве на Трубной. Я помню, как он ее получал, от Совмина, ему тогда выделили, потому что мы хлопотали и… Век назад это было, сейчас вряд ли кому-то интересны наши воспоминания.

– При вас к Уфимцеву вчера кто-нибудь приходил домой?

– Нет, никто. Мы вдвоем сидели, толковали. Он санаторием интересовался – хорошо ли лечат. В нашем возрасте это самое главное – чтобы лечили как следует. – Горлов продолжал массировать сердце. – У меня просто в глазах темно… как вы сказали – убили. За что? Безобидный человек, порядочный, работал всю жизнь, как вол.

– У него уютный дом, правда? – спросил Страшилин. – Он камин при вас зажег?

– Камин? Я уж и не помню. Я вошел в дом-то, а там тепло. Да, он же артритом страшным страдал, я же вам объясняю, при этой болезни тепло – самая важная вещь. Да, камин у него топился. А что? Почему вы спрашиваете?

– Мы пытаемся установить точное время убийства.

– А вы что, не установили еще? Ох да, я понимаю, непросто все это, – Горлов закивал. – Следствие… все не с бухты-барахты…

– Вы долго еще в санатории пробудете?

– У меня только первая неделя закончилась. Все процедуры… до конца путевки.

– Я запишу ваш домашний адрес и телефон, возможно, у нас еще возникнут вопросы, Аристарх Семенович.

– Конечно, конечно, пишите. – Горлов продиктовал. – Чем могу… рад помочь всегда… Ох, только вы уж не оставляйте этого дела так… найдите убийцу. Ох, Илья, Илья… кто знает, как оно все в жизни… страшишься умереть от болезни, а смерть-то, она вот тут…

– Аристарх Семенович, пойдемте-ка я вас провожу до палаты, вам надо прилечь, а позже я попрошу сестру дежурную, она вам на ночь укольчик сделает. Пойдемте, – сказала сестра из процедурного. – Вы уже закончили? Не видите, что ли, что человеку плохо?

Страшилин не возразил на это ни слова. Горлов встал и, опираясь на руку медсестры, поплелся по коридору к лифтам. Ноги он переставлял с трудом.

В маленьком тесном помещении пахло известкой и краской. Так всегда в новостройках. Сестра Римма положила дверной замок и ключи на подоконник. У стены – стул, она опустилась на него передохнуть.

От Высоко-Кесарийского монастыря в удаленную часовню путь неблизкий. Она никогда не ездила сюда на монастырской машине, которую водили сестры. Только автобусом или маршруткой, а потом пешком.

Рабочих, возводивших часовню, рассчитали месяц назад. Спонсоры оплатили строительство, и сестра Римма поблагодарила их сейчас всех горячо, истово, про себя.

В тесном помещении душно. И она запыхалась от долгого пути. Провела рукой по лбу, смахивая капельки пота.

Как давно она не смотрела на себя в зеркало…

В монастыре это не принято. И в этом есть определенный смысл.

Но вся прежняя ее жизнь отражалась в десятках, сотнях зеркал…

Сестра Римма закрыла глаза. Балетный класс хореографического училища – огромное зеркало во всю стену и деревянный станок. Ей двенадцать лет, и она так старается на уроке…

В классе играет рояль – и раз, два, три, и раз, два, три…

Все четко и слаженно.

Домой из хореографического училища на короткие каникулы она в детстве возвращаться не любила.

Мать и отец… Она, раньше носившая совсем другое имя – не Римма, – всегда из родителей выбирала отца.

Возможно, потому, что видела его редко. Из детства какие воспоминания остались о нем? Запах дорогого одеколона и золотой перстень-печатка на пальце.

И то, что он всегда дарил ей отличные подарки. Такие, каких не имели ее приятельницы по балетному классу. Идея с балетом принадлежала целиком отцу, а не матери. Сестра Римма, в то время носившая другое, мирское, имя, просто сказала: «Хочу танцевать». И отец это устроил.

А потом устроил ее и в театр.

И раз, два, три…

Звуки рояля…

Зеркала…

Запах балетного пота.

И никаких молитв.

Тут, в удаленной часовне, они еще не звучали. Тут вообще ничего пока нет – голые стены, свежая желтая краска.

Цвет золота, цвет осени, цвет увядания, цвет преддверия конца пути, когда все мы подойдем к тому пределу, что положен и назначен каждому.

Сестра Римма увидела своего отца на фоне желтой стены – таким, каким помнила его за день до смерти.

Дородный, пожилой, в домашнем бархатном халате, он сидел в роскошном кресле под светом лампы. Он говорил с кем-то по мобильному. И сделал ей жест – уйди!

Блеск золотой печатки на пальце.

Она послушно вышла из гостиной. Какой долгий, невообразимо долгий путь между той жизнью и этой – сестра Римма уставилась на подол своей черной монашеской одежды. И это лишь середина пути. Она всего лишь на середине, столько всего предстоит еще сделать и создать…

И ничто и никто этому не помешает. Она позаботится об этом, она дала обет.

Где-то далеко прогрохотал поезд по железнодорожным путям. Станция Каблуково. Конечно, многое тут изменилось за столько лет, но отец всегда очень точно помнил это самое место. Он начертил подробный план и поставил на плане сначала точку, потом крестик. Странно, правда?

Вы спросите, что же тут странного?

Так ведь он сделал это не наяву, а в ее сне.

Да, да, именно, через столько лет после своей насильственной смерти он явился к ней, к дочери, его плоти и крови, во сне.

Тогда в монастырской келье было так же душно, как здесь. И тоже пахло свежей краской, только стояла на дворе не осень, а бурная шалая весна. Снег таял и тек ручьями, и в подмосковных полях орали грачи и галки.

Нет, нет, неверно: отец не приснился, она просто увидела его – так же ясно, как и сейчас на фоне этой желтой свежеокрашенной стены.

Он выглядел так же, как в день убийства. Смерть не выносит грима, она реалист во всех деталях, пусть даже они и пугают.

Отец поставил на плане сначала красную точку, а потом, медленно водя пальцем, нарисовал крестик – вот здесь то самое место. Из пулевой раны на лбу все еще сочилась кровь – возможно, он использовал именно ее для рисования.