Прошли январь и февраль, и в Нормандию снова прошла весна. Мы так и не получили нового оружия, которое, согласно упорным слухам, ожидали, чтобы затем начать вторжение. Все, что принесла с собой весна, – это огромное число разных слухов и разведывательный поиск, проведенный англичанами. Несмотря на соблюдение секретности, просочились слухи об этой дерзкой вылазке британцев. По-видимому, небольшая группа английских диверсантов высадилась на французском побережье в коммуне Гранкан. Там находились суда нашей дивизии, приготовленные для вторжения. Без единого выстрела англичане сумели вскарабкаться на крутой утес, захватили находившуюся там радиолокационную станцию и взяли в плен ее гарнизон. Радар представлял собой строго засекреченную новую разработку. Британцы разобрали его на составные части и в целости и сохранности унесли с собой. А чтобы в полной мере досадить нам, они прихватили и повара радиолокационной станции, тоже в целости и сохранности. Остальные пленные были ими отпущены на свободу. Эта диверсионная вылазка противника не осталась без психологического воздействия на наши войска, особенно потому что из-за однообразия ежедневных обычных занятий наши солдаты уже начали терять терпение.

И когда однажды Нойхофф приказал всем офицерам собраться в офицерской столовой, каждый из нас подумал, что наконец-то поступил приказ о начале «Зелёве» операции («Морской лев»). Но, к нашему немалому удивлению, все оказалось иначе. Нам было сказано, что вторжение в Англию откладывается на неопределенное время и что мы должны немедленно начать готовиться к переброске по железной дороге на значительное расстояние. Конечный пункт переброски войск и район предстоящих боевых действий остались неизвестными.

Уже той же ночью мы покинули Литри. Несколько утомительных дней наш эшелон тащился по Франции и Германии на восток. Мы избегали больших городов и часто простаивали по нескольку часов на запасных путях захолустных станций и полустанков. При погрузке нашего вооружения и снаряжения в Нормандии, где весной уже было по-летнему жарко, мы потели, а сейчас попали в настоящую зиму. В Алленштейне[14] еще лежал снег, дул ледяной ветер, а озера Восточной Пруссии все были еще покрыты льдом. Мы сошли с поезда и в зимнюю стужу двинулись на восток. Пешие переходы совершались только по ночам. Днем мы отсыпались в предоставленных нам местным населением сараях, старых крестьянских домах и на сеновалах. Нас хотели закалить и сделать стойкими и выносливыми ради того, что нам предстояло совершить.

Теперь темой наших разговоров была уже не операция «Морской лев», все чаще стало звучать новое слово: «Барбаросса». Оно отлично подходило к суровому ландшафту Мазурского поозерья, к этой древней немецкой пограничной стране, стране германского рыцарского ордена, стража восточных границ Германии.

Мы отправились маршем в Филипув в районе ранее польского города Сувалки, находившегося всего лишь в тринадцати километрах от демаркационной линии, согласованной с СССР. Здесь мы жили в примитивнейших условиях, как в глубинке Польши. Вши, клопы, чесотка и болезни, вызванные грязью, были обычными явлениями среди местного населения. В это время года здесь все еще стояла плохая погода. Постоянно дул холодный сырой ветер. Но все это входило в программу нашей подготовки к войне на востоке, к войне, которая в значительной степени будет заключаться в борьбе с огромными пространствами и людскими массами. По дошедшим до нас слухам, сюда было переброшено 170 дивизий. Более трех миллионов солдат и офицеров. Когда вечером 6 июня мы отправились маршем в наш район сосредоточения у демаркационной линии, до каждого из нас дошел наконец истинный смысл слова «Барбаросса»…[15]

– Могу я принести герру ассистенцарцту что-нибудь поесть? – неожиданно раздался голос Дехорна.

Мой денщик стоял рядом со мной и смотрел на меня сверху вниз. С трудом очнувшись от своих грез, я кивнул ему. Мюллер уже закончил чистить мой автомат и теперь занимался сортировкой перевязочного материала. Нойхофф и Хиллеманнс обедали и о чем-то оживленно беседовали. Осторожно ступая по густой траве, Дехорн принес мне наполненную до самых краев тарелку с гуляшом и гороховым пюре.

Энергично нажимая на педали своего велосипеда, вернулся один из наших вестовых. Он сообщил, что наши роты взяли в плен еще девять красноармейцев и широким фронтом вышли к Мемелю (Неману). От двухсот до трехсот русских, побросав оружие и технику, вплавь переправились на другой берег реки.

– Неблагодарная работа, отнимающая много сил и не дающая особого результата! – посетовал Нойхофф. – Полагаю, что наши бойцы, отдохнув часок, где-то между шестнадцатью и семнадцатью часами снова вернутся сюда. Хиллеманнс, позаботьтесь о том, чтобы они могли плотно поесть и выпить кофе!

Мы стали ждать возвращения наших рот. Вестовой сказал, что для меня не будет работы. Однако он был не прав – работы у меня оказалось по горло!

Действительно, никто из вернувшихся бойцов не был ранен в бою, но во время короткого привала почти каждый из них решил остудить свои натруженные ноги в прохладных водах Мемеля (Немана). В результате у большинства из них ступни страшно распухли, горели как в огне и покрылись волдырями. Поэтому в этот же день я подготовил следующий приказ по батальону: «Во время пешего перехода солдатам строго запрещено мочить или мыть ноги. Этот приказ не действует только в тех случаях, если точно известно, что предстоит полноценный день отдыха. Вместо купания и мытья ног рекомендуется натирать ступни коровьим или оленьим жиром. Каждая рота может получить такой жир в медсанчасти у унтер-офицера Вегенера».

Я посчитал, что 800 солдат с вонючими ногами лучше, чем 800 бойцов с требующими долгого лечения волдырями на ногах.

Мемель (Неман) остался уже в сорока километрах позади. Бесконечные колонны солдат, одетых в форму защитного цвета, устало шли вперед под палящими лучами полуденного солнца. С сухими, распухшими и потрескавшимися губами, покрасневшими воспаленными глазами и покрытыми пылью изможденными лицами солдаты двигались на восток. У всех у них было только одно желание: иметь возможность где-нибудь прилечь и поспать хоть несколько часов. Но бесконечный марш неумолимо продолжался – по шоссе и песчаным проселочным дорогам, по лесам и полям. Наши разведывательные подразделения – кавалерийский эскадрон и подразделение самокатчиков – были уже далеко впереди. Они обеспечивали безопасность на всем маршруте продвижения и преследовали по пятам отступавшего противника, который на нашем участке фронта постоянно оказывал упорное сопротивление, сковывавшее наше продвижение.

Всякий раз, когда мы проходили через населенные пункты, лежавшие у дороги, мы чувствовали резкое изменение в поведении местного населения. По сравнению с первыми двумя днями наступления изменение было просто разительным. С самого начала мы продвигались по безлюдным дорогам и опустевшим деревням. Но потом огромные толпы литовцев заполнили весь маршрут продвижения наших войск. Люди радостно махали нам руками, все были охвачены ликованием. Сельские жители бросали нашим солдатам сигареты, приносили кувшины с холодной водой и молоком, угощали свежеиспеченным хлебом. По радостной надежде, светившейся в их глазах, было видно, что они охотно делятся с нами тем немногим, что было у них самих. То тут, то там под теплым летним ветром развевались желто-зеленые литовские флаги. Литовцы тоже верили в победу германского оружия. Их знамена являлись символом новой свободной Литвы.[16] Так крепка была их вера в то, что русские никогда больше не вернутся на их родину, на берег Балтийского моря.