Мне оставалось только надеяться, что мои обременительные низменные инстинкты сумеют вовремя приспособиться к требованиям элитного полка германской армии. Во всяком случае, несмотря на суровую манеру держать себя, в глазах Нойхоффа проскакивали лукавые искорки. Возможно, и адъютант Хиллеманнс окажется вполне общительным товарищем, хотя его манеры были весьма сдержанными, когда он вел меня через пустой зал офицерской столовой.

Для размещения личного состава 3-й батальон реквизировал часть самого большого отеля городка Литри. Офицерская столовая располагалась на первом этаже, а моя комната находилась в другом крыле здания. После того как Хиллеманнс отвел меня туда, он приказал одному из унтер-офицеров показать мне медсанчасть, место моей работы.

Трое военнослужащих встали навытяжку, когда я вошел в старинную виллу, которой предстояло стать моим первым полем деятельности. Унтер-офицер Вегенер оказался чрезвычайно словоохотливым и изо всех сил старался изобразить из себя опытного фронтовика. Второй санитар, ефрейтор Мюллер, напротив, не проронил ни слова. Это был светловолосый, симпатичный молодой человек хрупкого телосложения; вскоре я выяснил, что он выполнял почти всю реальную работу. Третьего санитара, темноглазого, подвижного парня, звали Дехорн. Он был родом из моего родного города, Дуйсбурга. Казалось, что он все замечает, не упускает из виду ни одной мелочи. Дехорн прибыл в батальон совсем недавно со свежим пополнением из Германии. Недолго думая я назначил его своим денщиком и личным ассистентом при оказании раненым медицинской помощи. Вегенер был явно рад, что я не выбрал для этого его «рабочую лошадку» – Мюллера. Однако уже вскоре Дехорн зарекомендовал себя необычайно умелым помощником, который с одного взгляда умел распознавать все мои желания. После того как он распаковал и расставил в шкафу мой багаж, положил на столик несколько моих любимых книг, чтобы они всегда были под рукой, и поставил на видное место на комод фотографию Марты, я его отпустил. В моем ранце еще оставалась коробка с туфлями, купленными в Ле-Мане, и разные мелочи для Марты. И хотя сейчас многих солдат, принимавших участие в боях во Франции, отправляли в отпуск на родину, мне никак не удавалось найти кого-нибудь, кто мог бы взять все это с собой в Дуйсбург. Такое большое число отпускников вызывало у всех крайнее удивление. Каждый военнослужащий был уверен, что победное шествие вермахта по Франции до побережья Ла-Манша в самом ближайшем будущем завершится вторжением в Англию. В портах Северной Франции уже давно было собрано огромное количество барж, буксиров, моторных лодок и рыболовных судов. Наши подразделения снова и снова отрабатывали операцию «Морской лев», пока, наконец, каждый немецкий солдат не выучил назубок свою «роль». Однако занавес к следующему акту так и не поднялся…

* * *

Когда в 18:30 я спустился на ужин в офицерскую столовую, адъютант Хиллеманнс представил меня другим офицерам батальона. Командир 12-й роты, обер-лейтенант граф фон Кагенек, сердечно приветствовал меня. У него были утонченные черты лица истинного аристократа, на губах играла легкая улыбка. Я сразу проникся к нему симпатией. Обер-лейтенант Штольце из 10-й роты приветствовал меня весело и шумно. Это был человек совершенно другого типа – весельчак, с юмором, огромного роста – настоящий великан, с наружностью и апломбом вельможи, с громоподобным смехом, который во время ужина то и дело разносился под сводами офицерской столовой. Во время приступа смеха он имел обыкновение с такой силой по-дружески хлопать кого-нибудь из товарищей по плечу, что бедный парень едва не падал на колени. Солдаты 10-й роты просто обожали своего командира. Как я вскоре узнал, они все до одного готовы были пойти за ним хоть в огонь, хоть в воду. Совсем другим был офицер-ординарец батальона, лейтенант Ламмердинг. Остроумный, эрудит, с хорошо подвешенным языком, который прибегал к тонкой иронии и сарказму, чтобы утвердиться в офицерском кругу. Только Кагенек мог тягаться с ним в этом благодаря своей врожденной находчивости и остроумию. Но Ламмердинг прибегал к сарказму в отношении только тех людей, которые были в состоянии постоять за себя и могли дать ему достойный ответ. За его остроумными шутками никогда не стоял злой умысел, а за внешней небрежностью скрывалась холодная как лед решимость. Два других командира роты, капитан Ноак из 9-й роты и обер-лейтенант Крамер из 11-й, не ужинали в этот вечер с нами, так как их подразделения были дислоцированы на некотором удалении от Литри.

Вскоре я заметил, что унтерарцт, вроде меня, без боевого опыта за плечами, в 3-м батальоне не имел особого веса. За исключением майора Нойхоффа я был единственным офицером в батальоне, которому по штату был положен служебный автомобиль, и теоретически в моем распоряжении находился «Мерседес». Как бы там ни было, но у меня никогда не было возможности воспользоваться им, так как Хиллеманнс и Ламмердинг реквизировали его для нужд штаба батальона. Не намного лучше обстояли дела и с лошадью: так в моей жизни появился Западный Вал. Без сомнения, это была худшая кляча во всем батальоне – даже Росинант Дон Кихота презрительно фыркнул бы при ее виде. И эту лошадь дали именно мне, хотя мне приходилось находиться в разъездах гораздо чаще, чем какому-нибудь другому офицеру батальона! Однажды, когда я уже находился почти на грани отчаяния, мне случайно удалось заставить свою клячу скакать галопом. Во всяком случае, мы тотчас стали центром всеобщего внимания. Успех или провал зависел теперь только от моей способности выглядеть так же забавно, как и моя лошадь, – только в этом случае конь и всадник представляли собой цельную картину.

Нойхофф дал мне довольно ясно понять, что не ожидает многого от своего нового унтерарцта. Ну разве что я мог быть четвертым партнером при игре в доппелькопф – но длинная полоса неудач не принесла мне уважения и в этом отношении. В возрасте 31 год я был старшим по возрасту офицером нашего батальона после Нойхоффа и обер-лейтенанта Крамера, но из-за своего не поддающегося определению воинского звания я пользовался наименьшим авторитетом в нашем офицерском сообществе.

И состоявшаяся несколько позднее инспекционная проверка, проведенная командиром полка полковником Беккером, не способствовала укреплению моего чувства собственного достоинства. Несмотря на свои 50 лет и многие ранения, полученные во время Первой мировой войны, вследствие которых его левая рука безжизненно висела вдоль туловища, Беккер представлял собой образец офицера. Ничто не могло укрыться от его зорких глаз. Он потребовал от меня объяснений, так как я отдал честь, как и все остальные офицеры батальона, хотя как унтерарцт не имел на это права. Но вечером во время ужина в офицерской столовой он нашел время поговорить со мной о моей работе и в шутку дал мне прозвище Хальтепункт…

Однако со временем Нойхофф начал постепенно ценить меня и как партнера по игре в доппелькопф, и как врача. Из наших встреч за карточным столом и из бесед с Ламмердингом я смог составить более полную картину о его личности. Он выдвинулся в офицеры из рядового состава и дослужился в рейхсвере и вермахте до майора и командира батальона. Это было значительное достижение, но, очевидно, он уже достиг своего потолка. Поскольку из-за легкого, однако, хронического конъюнктивита его глаза постоянно немного слезились, Ламмердинг дал ему прозвище «майор Слезообильный».