Это кафе, расположенное с нашей стороны мексиканской границы — чуть более чистой, так как там не было ни одной макиладоры,[13]— очень любили туристы. На его крыше красовался вулкан из красного, белого и синего стекловолокна, а над внутренним убранством, казалось, потрудился ни много ни мало патриот-фетишист. По стенам — темно-синяя штукатурка с рядами нарисованных белых звезд — были развешаны nichos, что-то вроде жестяных рак для мощей, только в этих хранились крохотные американские флаги и сгруппированные вокруг них фигурки: Элвисы, футболисты, солдаты, ковбои, кинозвезды, чудовища. На крышках столов под слоем ламината покоились нашивки с военными знаками различия, церковные награды, пламенеющие образы Святой Девы Гвадалупской, значки с портретами политиков, бейсбольные карточки, хромированные пенни, жетоны от собачьих ошейников и бесчисленное множество других плоских объектов. Освещение там было тусклым, пурпурно-красным, а табачный дым застаивался так надолго, что, казалось, от одного нашего визита до другого его клубы даже не успевали изменить форму. Перекрывая болтовню сотен пьяниц, из огромного старомодного джукбокса, больше походившего на неоновый собор, неслась изрядно сдобренная аккордеонами музыка нортеньо, уроженцев мексиканского Севера. Смешанная толпа шлюх и мелких жуликов ворочалась на танцполе. Бокалы с «Маргаритой» были такие большие, что хватило бы утопить котенка, — мы с Терезой, прежде чем заспорить о том, почему в последнее время дела в «Аризонском безумии» пошли лучше, усидели не по одному. Я утверждал, что все дело в молитве, которую я написал за пару недель до улучшения. Тереза, которая, ссутулившись, трудилась над очередной «Маргаритой», сухо рассмеялась.

— По-твоему, это смешно? — сказал я. — А по-моему, в моей работе есть смысл. По крайней мере, никто пока не жаловался.

— Ну и радуйся, — сказала она.

— Не-ет, ты наезжаешь на новый стиль с тех самых пор, как мы встретились. Так давай выкладывай все, что ты о нем думаешь!

— Ладно. — Тереза посмотрела на меня с раздражением. — Молитва, которую ты написал для магазина, тут ни при чем. Все дело в твоей дурной славе. Люди любопытны, вот и идут на тебя посмотреть. Иногда и покупают что-нибудь заодно.

— Дурная слава. Ну и словечко ты выбрала. Я, стало быть, не знаменит, а печально известен?

Тереза хотела возразить, но я перебил ее.

— По-твоему, — заговорил я, — наши дела пошли в гору не из-за одной молитвы, которую я написал, а из-за всех вместе. Как будто это обесценивает всю систему. Разве ты не понимаешь? Это же система. А представление о том, что одна молитва срабатывает отчасти потому, что стоит на плечах другой, лучшее доказательство ее действенности. Признание ее законной силы.

— Господи, — вздохнула она, — ты уже и разговариваешь, как тот козел из Принстона.

— Я только…

— Не совсем, конечно, как он… то есть не так, как будто пальцем в жопе ковыряешь, когда говоришь. Но общий смысл почти тот же. Те же принципы. Пережевываешь собственную лажу.

— Но почему обязательно лажа? Потому что тебе не нравится? — Я так хватил по столу ладонью, что расплескал свою текилу. — Думаешь, я все заливаю насчет нового стиля?

— Нет, кое в чем ты прав, но это еще не значит, что то, в чем ты прав, не лажа. Ты сам низводишь его до лажи, Вардлин. Ты начинаешь верить, что твой новый стиль есть нечто великое bona fide.[14]Как будто это бог весть какая литература, а не расфуфыренная версия «камушка-лапушки».[15]

Какой-то алкаш налетел на наш стол. Я заорал, отпихнул его и злобно уставился на Терезу:

— Так, значит, вот я, по-твоему, чем занимаюсь? И ты это серьезно?

— Нет, на самом деле все еще хуже.

— Ну, так не молчи, выкладывай!

Тереза отпила еще чуть-чуть «Маргариты», вытерла соль с губ.

— На мой взгляд, ты до конца не понимаешь, что за этим стоит.

— Да ну? Может, просветишь?

— По-моему, ты ничего не хочешь слушать.

— Да нет, я, блин, умираю от желания послушать.

— Ну ладно. — Она зажала ножку бокала между ладонями и уставилась в него, как будто кусочки пульпы, плававшие на поверхности напитка, были оракулом. — То, что ты делаешь со своими молитвами, цепляет людей не хуже всякой религии. С той только разницей, что новый стиль лучше, чем религия. В нем нет ни Бога, ни морального закона. Ты просто говоришь, чего хочешь, а если твое желание не сбывается… что ж, смотри введение, там все написано. Как сосредоточиться, как правильно подобрать слова. Поэтому, если молитва все же осталась без ответа, люди легко могут решить, что сами виноваты. И тогда единственным источником молитв, таких которые сбываются, остаешься ты. Хотят что-то получить, значит, должны прийти к тебе. Может, твои молитвы и впрямь работают. А может, весь секрет твоего успеха в том, как жестко ты отсекаешь сомнительные предложения с самого начала. Невероятно умно придумано. Ты взял основные религиозные принципы, отбросил все внешнее и превратил их в доступный недорогой товар. Что-то вроде религиозного опыта, ужатого до учебного дайджеста. Того и гляди превратишься в эдакую помесь Джима Баккера и Тони Робертса.[16]

— Это все? — спросил я сухо.

— Нет. Вардлин, я беспокоюсь. Что станет с твоей головой, если Сью Биллик вдруг добьется своего? Ты готов к шумихе, ко всему этому сумасшедшему дому, который обязательно начнется? Ты десять лет провел в тюрьме, и мне кажется, это не то место, где учат справляться с подобным. Да и вообще, на свете так много вещей, с которыми ты не умеешь справляться.

— Так, может, мне на терапию записаться, литий попить? Тогда ты будешь довольна? Это поможет мне избежать успеха? — И я опрокинул в себя остатки «Маргариты». — Ты что, ревнуешь?

Она ошарашенно глядела на меня мгновение, потом на ее глаза навернулись слезы.

— Да пошел ты!