— Чего это ты вдруг забыл? — спросил негр у полицейского, а тот ответил:

— Сам не знаю, похоже, что-то со мной стряслось. У меня проблема…

— С тобой что-то стряслось? — Мексиканец расхохотался. — С придурком вроде тебя, у которого глаза не стоят на месте, а катаются в башке, как семена в маковой коробочке? Да что с тобой может стрястись? Ты в полном порядке, парень!

— Вот спасибо, — сказал полицейский. — Мне иной раз трудно бывает подобрать слова, а ты как раз в точку попал.

— Может, лучше все же сходить провериться, — посоветовал негр. — На всякий пожарный.

И негр, и мексиканец проявили столько сочувствия, что полицейскому даже неловко стало, но он сказал:

— И все-таки одного из вас придется арестовать.

— Ну вот, с чего это вдруг? — спросил негр.

— Непреложный закон Вселенной, — ответил полицейский. — Конечно, вы можете меня убить. Но тогда вас скоро арестуют и тоже убьют.

— Черт, дерьмово-то как, — сказал негр.

Мексиканец глубоко затянулся и выдохнул, выпущенный им дым свернулся в клубок, похожий на планету Сатурн, и полицейский восхитился:

— Ух ты!

— А что будет, если мы из тебя сейчас все дерьмо выбьем? — спросил мексиканец.

— То же самое, — ответил полицейский. — Извините.

— Не, мужик, так не пойдет. Мы ж так до утра тут протопчемся.

И негр пяткой провел в земле борозду, которая тут же начала светиться красным — это горели огни ада, где его кореша зависали в компании последнего пахана, самого Крутого Мистера с миллионом цепей, единственного и неповторимого Диджея Скрэтча.

— Брат! — сказал мексиканец. — Разве такой дерьмовый закон может править Вселенной? Да мы, блин, только и делаем, что грыземся друг с другом. Ты имеешь меня, ты имеешь его, а мы с ним имеем тебя. Что это за план такой, а? Кому он, на фиг, нужен?

— Таков порядок вещей, — сказал полицейский.

А мексиканец ответил:

— К черту гребаный порядок!

— Где бы мы сейчас были, не будь в мире порядка? — вопросил полицейский и уже приготовился дать заученный ответ, когда негр прервал его, воскликнув:

— Да вот здесь бы и были, на этом самом чертовом углу! А ты думал, где? Думал, хренова улица растворится без твоего порядка? А мы трое полетим вверх тормашками в тартарары? Как символы категориального деления человечества. Страж порядка, бедняк и отщепенец.

— Ну, ты, паря, кто это тут отщепенец? — вскинулся мексиканец.

— Эй! — сказал я, чувствуя, как мной овладевает беспокойство, но мужичонка только махнул рукой и продолжал.

— Погодь-ка! — сказал негр. — Чего-то тут не хватает. А куда богач запропастился?

В ту же секунду на перекресток из какого-то другого рассказа забрел богач. То ли он, то ли она. Невозможно было определить, мужчина это или женщина, потому что на человеке была маска с символами инь и ян и развевающееся, точно саван, одеяние. Этот он, или она, был потрясен вонью, убожеством и неотступным ощущением грозящей опасности. Голосом, не выдающим половой принадлежности, богач воззвал к полицейскому о защите…

Я волновался за Терезу, которая осталась в кафе одна.

— Конец-то когда-нибудь будет? — спросил я.

— Я уже добрался до самого смешного, — сказал мужичонка, похоже слегка обидевшись. — Хочешь послушать или нет?

— Да валяй. Только поскорее.

— Я и так стараюсь. — И он сдвинул назад свою шляпу, щелкнув по ней мизинцем, ноготь которого, как я обратил внимание, был покрыт черным лаком. — Так на чем я, бишь, остановился?

— Появился богач, — напомнил я.

— А, ну да…

— От кого это тебя защитить, мудило? — спросил негр. — Никто здесь твою задницу трогать не собирается. Не хочу сказать, что так будет всегда, придурок, но…

— Дрисливый гринго! — сказал мексиканец.

— Это слово, «гринго», оно мне совсем не нравится, — сказал полицейский. — От него отдает расовыми стереотипами.

— И меня оно тоже не устраивает, — сказал богач.

— Да пошел ты! Сними лучше маску! — сказал негр.

— Предпочитаю остаться в ней.

— Ну так мы тебя заставим!

— На вашем месте я не стал бы этого делать, — сказал богач.

— Вот как? — сказал мексиканец. — Это почему же?

— Во-первых, — пустился в объяснения богач, — я могу оказаться красивой женщиной, и тогда вам всем без исключения захочется меня трахнуть. И, принимая во внимание примитивность мужской природы, скорее всего вы именно так и сделаете. Тогда возможны два варианта. Либо вы затрахаете меня до смерти, либо я вас. С одной стороны, если я умру, то сидеть вам в тюрьме и ждать казни. Если же я затрахаю вас до смерти, то вам это сначала может даже понравиться, но рано или поздно вы ощутите себя униженными, и это метафорическое унижение растлит ваш дух и обречет на вечные муки после смерти.

— Ясно. Это вариант номер один, — сказал негр.

— Вообще-то два, — сказал полицейский. — Если уж быть точным.

— К чему ты и стремишься, — сказал мексиканец. Потом обратился к богачу: — Ну а другой вариант?

— Ну, — сказал тот, — я, гм… могу оказаться просто голосом без тела.

— Не будь у тебя тела, — заметил негр, — тебе не нужна была бы защита.

— Ну, на этом лучше не зацикливаться, — посоветовал голос.

— Вот что я тебе скажу, гринго, — заявил мексиканец. — Я лично предпочитаю, чтобы у тебя было тело, которое я сейчас и затрахаю до смерти.

— Я думал, это анекдот, — сказал я. — Ты так начал, что я думал, сейчас будет что-то вроде «Встретились как-то врач, адвокат и священник».

— Я такого вроде не знаю, — ответил мужичонка. — Расскажешь как-нибудь. — Он открывал и закрывал крышку своей зажигалки, выбивая щелчками ритм. — Анекдот, который я рассказал тебе сейчас, сложнее, он предполагает интерактивную коммуникацию. Только смешного в нем ничего нет. Это скорее социальный эксперимент, нежели история.

Я бросил окурок и загасил его ногой.

— Ну, понятно. И юмора в нем не больше, чем в социальном эксперименте.

— А суть эксперимента была в том, чтобы посмотреть, как скоро до тебя дойдет, что нельзя оставлять свою жену одну в таком месте, как «Эль-Норте». Небыстро ты дотумкал. Хотя увлекательность рассказа тоже нельзя сбрасывать со счетов.

Я решил, что не стоит тратить время на его бред, и двинулся к двери.

— Было очень интересно, — сказал мужичонка мне вслед.

Я отогнал двуногое насекомое, кружившее возле Терезы, и, не обращая внимания на инфернальное освещение и шум «Эль-Норте», серьезно говорил с ней около часа, просил у нее прощения, признавал, что да, мне и правда предстоит иметь дело с серьезной фигней и надо сначала хорошенько подумать, что делать с «Молитвенником» и новым стилем дальше. Я говорил совершенно искренне, потому что верил в ее правоту и знал: ей со стороны вся моя жизнь виднее, да и заботится она о ней, пожалуй, больше, чем я сам. А когда мы договорили и допили, то вернулись в свой мотель под названием «Радар-99» (с десяток оштукатуренных кабинок, выстроившихся вдоль шоссе на выезде из Ногалеса) — ни на что не похожее, непонятно чем живущее местечко посреди пустыни, но зато с потрясающим названием (ни я, ни Тереза никогда не встречали подобного) и, вне всякого сомнения, соответствующей названию историей, хотя старый пьяница-метис, исполнявший в мотеле роль управляющего, отказался ее рассказывать, так что пришлось нам убираться в свою кабину номер восемь, где мы лежали на простынях, подсиненных светом звезд пустыни, и попеременно трахались, разговаривали и снова трахались до тех пор, пока розовый, словно персик, клинышек зари не высунулся между двух пологих холмов на северо-востоке. Тереза уже наполовину спала, когда я рассказал ей о человеке в черном, которого повстречал у «Эль-Норте». Правда, слова смягчили впечатление, и ей он показался не таким странным, как мне. «Просто обдолбанный какой-то», — подытожила она, прежде чем уснуть, но я все думал и думал о нем, и чем больше проходило времени, тем более странным и в то же время знакомым он мне казался. Знакомым, как я понял позже, в своей неприкаянности. Это происшествие еще долго сохранялось в моей памяти так отчетливо, как если бы его вырезали откуда-то и наложили на размытый фон пьяной ночи, ссоры и примирения. В голове у меня стоял туман, так что, ничего путного не придумав, я прильнул к Терезе сзади, успокоенный влажным теплом ее бедер, аппетитным весом ее грудей и дымным ароматом волос. И мы с ней задремали под квохтанье кур во дворе, далекие вопли громкоговорителя, слабый посвист какой-то пустынной птахи и ворчание старого пьяницы-управляющего, который клял на чем свет стоит заливавшегося смехом ребенка.