– Сволочь, – заметила Рая. – Все гении сволочи.

– Вовсе нет, – вступилась Тамара. – Все гении – дети. Наш Николай – абсолютный ребенок. Доверчивый, как будто вчера родился.

– Какой он, на фиг, гений? – возразила Рая. – Просто певец, и все. Горло со свистком.

– Гений… – не согласилась Тамара. – И красавец… У него глаза как у коня. Добрые и все понимают. И пахнет он розами и дождем.

– Конь? – уточнила Мила.

– Николай.

– А чем пахнет дождь?

– Космосом. Свежестью. Вечностью. Я бы легла на него и вдыхала. И больше ничего не надо.

– Вы его любите? – догадалась Мила.

– Давно. Еще с консерватории. Я училась там на дирижерско-хоровом.

– А почему вы администратор?

– Чтобы быть рядом. Его же все обманут и кинут. Администраторы – шакалы. А он – доверчивый, как дитя.

– А почему вы не вышли за него замуж?

– Он меня не замечал.

– А вы бы положили ему руку на пенис… – сказала Мила.

– Это не мой путь…

– А как вы сейчас живете? У вас есть семья?

– Ничего у нее нет, – сказала Рая. – И не будет.

– Почему это? – спросила Мила.

– Когда долго смотришь на солнце, то потом ничего вокруг себя не видишь. Вот и я. Никого вокруг себя не вижу.

– Обидно, – сказала Мила.

– Так всегда, – заметила вторая проводница. – Все порядочные живут плохо. Хорошо живут только акулы. У них три ряда зубов.

– Всё! – объявила Мила. – Завтра приду к Сашке в общежитие и положу ему руку на пенис!

– Он протрезвеет и не вспомнит, – заметила третья проводница.

– А все-таки любить – это хорошо, – сказала вторая проводница. – Лучше, чем ничего.

– У меня знаете какая мечта? – спросила Тамара. – Постареть. Постарею, и будет все равно. Старость всех уравнивает. Все старики одинаковые. Что Эйнштейн, что дядя Вася.

– Ерунда. Все старики разные, – с уверенностью сказала Мила. – Надо уметь ждать. Энергия ожидания притянет. Вот откроется дверь, и он войдет.

Открылась дверь, и возникла рожа усатого и пузатого.

– Мать вашу за ногу! – изрек усатый пассажир.

– И вашу тоже! – отозвалась Рая.

Поезд несется в ночи.

В купе Николая Озерникова входит человек в железнодорожной форме. В его руках бутылка коньяка.

– Я начальник поезда, – представился он. – Я на минуту.

– Если можно, покороче. У меня завтра трудный день.

– Понял. Это так… чисто символически. Для знакомства.

Круг солнца туго выстреливает из-за горизонта. Край неба освещается.

Стук колес. Раннее утро.

– На чем же я остановился? – спрашивает начальник поезда.

– На том, что вы протянули руку и она упала, – устало подсказывает Николай.

– Я дернул за тормоз. Поезд остановился. Смотрю, она стоит. Не затянуло под колеса. Стоит, вся целая, даже не перепугалась. Не успела, что ли… А может, шок… А я за минуту поседел. Вот смотрите…

Николай заснул сидя.

Начальник поезда тронул его за плечо.

– Теперь нет смысла спать. Скоро приедем.

Вокзал. Поезд прибывает к платформе и останавливается.

Группа встречающих. Здесь представители города. Обязательная в таких случаях активистка среднего возраста с начесом на голове.

Из вагона вываливаются молодые музыканты с инструментами.

– Мальчики, в сторону, – тихо просит Тамара. – Не дышите на руководство. Хоть бы жвачками зажевали… – Тамара оборачивается к встречающим: – Здравствуйте, очень приятно…

Но встречающие ждут не Тамару. Они смотрят на выход, ожидая звезду.

Николай неподвижно сидит в купе, смотрит на пакет, который он переложил на столик.

Тамара решительно входит в купе.

– Коля! Ты заснул?

– Я человека жду.

– А там что, не люди?

– Должна прийти Галина Митрофанова.

– А где она?

– Не знаю. Опаздывает, наверное…

– Может, она вообще не придет. Ты так и будешь сидеть? Им надо – пусть сами тебя ищут.

Озерников смотрит на часы, берет пакет, свою сумку. Выходит из вагона.

Ему вручают каравай с солонкой наверху, протягивают цветы.

У Николая обе руки заняты.

Тамара принимает подношения. Передает каравай музыкантам. Те его мгновенно разрывают, как волчата.

Автобус едет по городу.

Висят растяжки: «Николай Озерников – 84». Восемьдесят четвертый год. Канун перестройки.

Николай сидит возле Тамары. Кемарит, привалившись к ее плечу. Тамара застыла, боится пошевелиться. Николай дышит ей в шею. Счастье.

Автобус останавливается возле внушительного здания. Это обком.

Все выходят.

Тамара нежно будит Николая. Он просыпается. Какое-то время не понимает: где он? Что происходит? Видит коробку у себя на коленях.

– А с этим что делать? – смотрит на Тамару.

– Потом, – отмахивается Тамара.

Кабинет первого секретаря.

Первый секретарь – представительный холеный человек в голубой рубашке под галстук, говорит приветственные дежурные слова, которые никому не нужны – ни артистам, ни ему самому.

Все сидят вокруг пустого стола и пережидают обязательную процедуру.

Далее первый секретарь передает слово активистке. Активистка, вскочив на коротенькие ножки, одернув пиджачок на широких бедрах, принялась бодро тараторить о положении дел в области. Голос у нее пронзительный, задорный, чувствуется, что она сама себе очень нравится. Но это и все. Больше она не нравится никому. Особенно Рае.

– Как ты думаешь, она живет с начальником? – спрашивает Рая у Николая.

Но Николай спит, уронив голову на грудь.

До его слуха доносится: «Фуражная корова, фуражная корова…»

Рая толкает его локтем в бок.

– А? – подхватился Николай.

– Ты храпишь, неудобно, – шепотом сказала Рая.

Николай проснулся. Посидел какое-то время. Потом спросил громко:

– А что такое фуражная корова?

Он хотел показать свое участие в процессе. Дескать, он не спал, а внимательно слушал.

Активистка замолчала. Оглянулась на первого секретаря. Но и первый секретарь не знал, что ответить.