— Стены чудно разрисованы, — проговорил старший лейтенант Григоренко. — Вот сколько смотрю, ни один узор не повторяется. И все такие заковыристые. Прямо какое-то народное творчество. Обычно внутри хаты стены еще лучше расписаны. У меня девушка из Западной Украины была. Их семья примерно в таком же доме проживала, а хата так же красиво была расписана. Первый раз, когда к ней пришел, так…

— Ты бы не на узоры смотрел, — прервал откровения старшего лейтенанта Романцев, — а на то, что во доре происходит.

— Виноват, товарищ капитан, — несколько обиженно ответил Григоренко.

— Ничего подозрительного не видишь?

Из хаты вдруг вышла молодая женщина, лет тридцати. Одета не по-деревенски нарядно: в длинном летнем расшитом платье и в коротких кожаных сапожках. Она из-под руки пытливо всмотрелась в лес, постояла немного и вернулась в дом.

— Уверен, что Гамулы нет, — произнес старший лейтенант.

— Аргументируй, — внимательно посмотрел на него Романцев.

— В спешке бандеровец уходил, а еще и на коне. Посмотрите, конюшня не заперта, и ворота распахнуты. Как-то это не по-хозяйски! Двери принято запирать. Там ведь скотина находится, может разбрестись куда ни попадя. Гамула, наверное, услышал выстрелы, вскочил на коня и в лес подался.

— Куда он может уйти, по-твоему?

— А куда угодно! У него таких хат по всей волости не один десяток!

— А женщина почему вышла?

— Посмотреть, что во дворе происходит… Может, хотела ворота закрыть, но передумала, чтобы не привлекать к себе внимания. Догадывается, что за домом наблюдают.

— Что ж, вполне логично, наверное, так и есть. Дом возьмем на заметку, может, появится кто-нибудь… О Гамуле порасспрашиваем у задержанной. Наверняка она о нем что-то знает.

— Верно, товарищ капитан! Никуда он от нас не денется!

Вернулись на поляну, где на траве со связанными за спиной руками сидела девица. Ее большие серые глаза полыхали от гнева. Никогда прежде Тимофей не сталкивался с такой откровенной ненавистью. Окажись в них огонь, так испепелила бы дотла!

— Чего ты меня своими глазенками-то сверлишь? — усмехнулся он. — Не настрелялась еще?

— Ви ще кровью своею вмоетися за те, що прийшли на нашу вильну Украину!

Тимофей удивленно взирал на девушку. Перед ним сидел закоренелый враг, которого невозможно было ни переубедить, ни перевоспитать. Откуда в ней взялось столько ненависти? Ведь еще совсем молодая девчонка! Ей бы не враждовать да наганом размахивать, а влюбиться в достойного доброго парня и нарожать, на радость себе и ему, побольше ребятишек.

Во время службы в дивизионной разведке ему приходилось не однажды брать немецких «языков», отлавливать разного рода предателей и диверсантов, но никто из них не смотрел на него столь откровенно враждебно.

Что за чертовка такая!

— Какая неугомонная бандеровка… Помолчала бы, — беззлобно произнес Тимофей. — Я с бабами не воюю. А если будешь меня так своими глазенками буравить, так могу и не выдержать. Знаешь, не железный!

— А ти мене не стращай! Бачила я таких, тильки зарас вони вси в сирий земле лежать. За тобой тоже придуть. И ты здохнешь як шелудивая собака!

— Товарищ капитан, — отозвался рябой боец, охранявший дивчину, — может, мне поучить эту стерву уму-разуму? У меня такая первая жена была, пока оплеуху ей не отвесишь, ни за что не успокоится… Я тебя сейчас, шлюха бандеровская… — занес было руку боец, но Тимофей резко остановил его:

— Отставить! — И уже тише добавил: — Девку не трогать. Отвечаешь за нее головой, лично спрашивать буду…

— Уж больно на язык она поганая, — посетовал боец. — Рука так и тянется «леща отвесить». Чувствует моя душа, принесет она нам еще хлопот.

— Вы все сдохните! — продолжала ругаться девушка слабеющим голосом.

— Вот зараза, сколько же в ней ненависти! У такой гадины, как она, злобы на целую роту фрицев хватит.

Неожиданно девица умолкла, а потом медленно стала заваливаться на бок, приминая высокую траву.

— Еще неизвестно, кто из нас раньше сдохнет, тварь бандеровская, — пробурчал боец. — Они здесь все такие, подыхают, а продолжают проклятиями сыпать. Мы этих гадов еще научим Советскую власть любить!

— Перевяжи ей голову, — приказал Романцев, — а то до госпиталя не довезем.

— Товарищ капитан, может, так обойдется. У этой бандеровки рана-то пустяковая, — неожиданно возразил боец. — Они все живучие, как собаки, и так выживет.

— Она много крови потеряла, если не перевяжем сейчас, то умрет по дороге. А она нам живой нужна, рассказать все должна… Чувствую, что много чего знает. Все ясно?

— Так точно, товарищ капитан, — с неохотой отозвался боец.

Умело и очень аккуратно, позабыв про неприязнь ко всему бандеровскому, красноармеец перевязал девушке голову. На какое-то мгновение она пришла в себя, открыла глаза, хотела что-то произнести, а потом снова потеряла сознание.

Нарубив колья, бойцы соорудили носилки, привязав в качестве ложа плащ-палатку. Уложили на носилки раненую и зашагали по спуску в сторону проселочной дороги.

Добравшись до гарнизона, первым делом определили девушку в госпиталь, для надежности приставив к ней в палату двух автоматчиков. После переливания крови арестованная пришла в себя, спросила, где она находится, а когда поняла, что в армейском лазарете и под охраной, отвернулась к стене и более не произнесла ни слова.

Романцев зашел к главврачу, сухощавому подполковнику с аккуратной седой бородой, в старомодных очках с серой роговой оправой на узком вытянутом лице, и поинтересовался состоянием здоровья раненого сержанта.

— Мы его прооперировали тотчас при поступлении в госпиталь. Ранение тяжелое, но не смертельное. К тому же он потерял много крови. Но у нас имеются все основания надеяться на благоприятный исход, организм у парня крепкий, подвести не должен… Дай-то бог! — Неожиданно для Тимофея военврач привычно перекрестился.

Вот оно как бывает… Образованный человек, военную медицинскую академию окончил, смерть не однажды видел, от его решения зависят даже не судьбы, а жизни людей, а полагается на Бога не меньше, чем на собственные руки.

Может, так оно и правильно…

В последние годы среди бойцов, находящихся на передовой, проявился всплеск религиозности. Позабыв про партбилет и комсомол, они, не опасаясь нарекания политруков, крестились перед боем в надежде переиграть судьбу. Оказывается, в каждом из них все это время дремала вера, пускала ростки, а когда стало совсем невмоготу, религия прорвалась наружу последней каплей во спасение. Командиры, понимая душевное состояние бойцов, отводили взгляды, осознавая, что уж если и есть надежда на этой войне, так это только на чудо.