ужас… А эта, которая за рулём, я думала, её на месте убьют, она в полицейскую машину спряталась… Молодая совсем, почти как моя Вика… Ой, господи. Мне Ира Щедровицкая из первого подъезда сказала, что у этой дуры права всего месяц, она на телефон отвлеклась! Вот же… и Вика сегодня про аварию вспоминала, говорит, не ходи в магазин! Как предвидела, что ли, не знаю. Вик!

Викуша! Ты спишь?

Сплю. Без вариантов.

4

Мама верит в мой дар, папа считает это всё дуростью. Так и сказал мне на следующий вечер. Мама ещё была на работе, по четвергам её музей позже открывается и позже закрывается, она вернётся в десять.

Десять вечера – это мой обед. Или завтрак. Я теперь просыпаюсь, когда папа или мама возвращаются домой, а засыпаю, когда они оба уходят на работу. Или сперва иду в поликлинику, а потом ложусь спать. Я теперь могу засыпать, когда я дома одна. Мне так даже лучше. Я одна, и поэтому непонятно, где я – здесь или в Захолустье. А может, когда я там, тут меня вообще нет? Или тут только оболочка в отключке? Никого нет, никто меня такую не увидит и ни о чем не догадается, а Мелочь не выдаст, тем более иногда он тоже приходит в Захолустье. Не со мной, сам по себе, мы уже там встречаемся.

Ну, например, я прихожу домой к маме Толли, а в кресле Мелочь дрыхнет. Или иду по набережной туда, где посадка на канатную дорогу, а Мелочь несётся мне навстречу, ухи набекрень, лает так, что, кажется, весь мир от этого звенит. Мир Захолустья, такой родной, уютный, вкусный… Мне там всё вкусно, и нет аллергии на орехи, как здесь. Мне там тепло, потому что там всегда солнце или летний дождь и всегда ветер – свежий, прохладный… Как тарелка черешни! И никакого выхлопа, как тут. Тут небо серое, как бетонная плита. И эта плита будто лежит у меня на лбу.

Когда я в Захолустье, голова вообще не болит. И мир такой прекрасный, будто я только что слопала тарелку черешни. Там она вкусная, настоящая, а не из элитного супермаркета со вкусом элитного мыла! Вот из-за черешни папа сейчас и… вышел? Вытер? А… вызверился…

Я ещё не проснулась до конца, лежала, глядя в окно. Там занавески неплотно задёрнуты. И между ними свет фонаря. Наконец-то вечер, скоро кончится ещё один день. Мне так надоело жить… вот так жить, это не жизнь, а кисель какой-то, пусть день за днём проходят, жизнь кончается побыстрее…

– Вика! – это папа из кухни… вызверился, вот. – Вика! Достало это всё! Что ты тут устроила?

Это он о чём звереет? Я могу отвернуться от окна, накрыться одеялом, и всё, я в домике, папы нет… криков нет!

Но они есть, и от них болит голова, как от соседского освежителя воздуха. Соседи брызгают в своём туалете, а запах идёт к нам, и из-за этого я иногда терплю до последнего или вхожу в туалет и не знаю, что делать, потому что одновременно хочется писать и тошнит, а потом ещё надо за собой убрать, если мамы нет дома. Папу не могу просить, это стыдно. Только если он кричит, что я плохо за собой пол мою. «Ну сам тогда!»

Но сейчас он ругается не из-за рвоты в туалете, а из-за черешни.

Мама мне купила… оказывается, на прошлой неделе. Я всё забывала съесть, это совсем ненастоящая черешня… она как из глицеринового мыла, внешне и на вкус, но это я, кажется, уже говорила. Я забываю слова. И про черешню забыла. А сейчас черешня заплесневела. И папа озверел!

Сейчас он скажет: «Логику включи». Потом будет стук холодильника, потом пискнет микроволновка, потом… Италия проиграет Бельгии 3: 7.

Понятия не имею, что там папа смотрит. Хоккей? Футбол?

– Вика, ну совсем уже? Логику включи. Если помыть – заплесневеет быстрее. Сама не хочешь есть – мне отдай.

Папа на кухне. Стук холодильника. Сейчас микроволновку открывает.

– Вика, соображай логически! Что будет с фруктами, если на них попадёт вода? Давай я тебе, как маленькой в садике, объясню? Если черешню помыть, что будет?

– Италия – Бельгия, 3: 7, – честно отвечаю я.

Я под одеялом, я в домике. Я не вижу, что там с папой. Мне кажется, он хочет чихнуть, но не может. Звук примерно такой.

Когда я случайно говорю маме то, про что заранее знаю, она охает и потом поминает бога. Мама считает, что у меня это от него. А папа на меня чихать хотел, со всеми моими предсказаниями.

– Вот ещё Ванга взялась! Чумак-Кашпировский! Ты хоть в курсе, какие команды?

Я молчу. Я даже не знаю, какой там вид спорта.

– Вика, а кто забьёт?

Папа вошёл в комнату, включил свет и трясёт меня за плечо! Без разрешения.

– Кто забьёт?

– Чумак-Кашпировский!

Папа морщится так сильно… сейчас у него усы в рот залезут, и он ими подавится. Это не пророчество, это пожелание!

– Хватит дурочку включать… К психологу сходи! В студию свою. Мозги проветри.

Я надела куртку и ботинки. Так и собралась уходить в пижаме. Я хотела, чтобы он спросил, куда я. Но он смотрел в мобильник.

– Я пошла мозги проветривать.

– Ну давай!

Пришлось хлопать дверью.

В парке уже темно гулять без собаки. В магазине ярко и пахнет… хуже, чем освежителем воздуха. На остановке курят. Домой ещё рано. В театралке… Я не знаю их расписание! Но я могу просто подойти к школе и… Вообще-то не могу, там люди и расспросы. Поэтому я стою у светофора на перекрёстке, просто так. Жду зелёного, а когда он загорается, поворачиваюсь к другому светофору и жду зелёного уже там.

На том светофоре к столбу примотан похоронный венок. Черные ленты и розовые пластиковые цветы. В память об аварии, про которую я знала заранее. Я маму спасла, а больше никого, мне ведь их не показали… Но, если бы я знала, кто эти люди, я бы попробовала их предупредить. Не знаю – как именно. Но я бы обязательно. А иначе зачем это всё? Зачем у меня в голове чужие мысли и картинки чужих жизней?

Ближе к проезжей части стоять нельзя – там лужа, брызги фонтаном. Поэтому я стою в толпе. Это не такая толпа, как у нас в Захолустье, здесь люди вообще неприятнее. И чаще задевают друг друга, нарушают личное пространство. Меня только что пихнули зеркальным рюкзачком, светоотражающим… и не извинились, а… Обнимают!

– Вика! Ой, привет!

Стою, молчу, смотрю. Вспоминаю.

Это Ольга из школьного театра, с которой мы вместе фанатели из-за артиста… Из-за моего актёра! Я Ольгину фамилию не помню, типа Мартышкина, но не совсем точно. Моркошкина?