будешь, – сказал ему какой-то человек. – Иди лучше погрейся в кают-компании.

И верно, в кают-компании было тепло и светло, работал телевизор, вестовой матрос обносил всех прибывших горячим чаем. После пережитых волнений приятно было сидеть здесь и думать, как при встрече он расскажет Людмиле, с какими приключениями добирался до неё. Подняв баркас на борт, корабль пошёл в глубину бухты и встал там на якорь у пристани Дальнего. Объявлено было, что на Большую землю он отправится ранним утром следующего дня.

Не навестить ли мне Татьяну Яковлевну, подумал Игорь, она была бы рада, об Алёшке и говорить нечего. Когда ещё представится такая возможность! Глупо было бы находиться так близко от них и не воспользоваться случаем. Правда, можно утром не поспеть к отходу корабля. И только? А ехать на свидание к одной женщине и тут же проводить время с другой – это возможно? Ах, Север-Север, кто тебя выдумал!..

Игорь думал, что будет единственным, кто сходил в этот вечер на берег, но оказалось, что ещё двое мужчин с корабля собирались ночевать на берегу. Расходясь, они сетовали на то, что надо ещё добираться до другого, соседнего посёлка и что выспаться им, конечно, не удастся. Игорю было проще: дом Тани стоял вблизи от причала.

18

Она встретила Игоря объятием, от которого он задохнулся. Рассказала, что неделю назад сорвалась, всё бросила и поехала в город, чтобы повидаться с ним.

– Ты же молчишь, как партизан, ни слуху, ни духу от тебя.

– Прошлую неделю ведь штормило – как ты добралась?

– Не спрашивай. На крыльях.

Любящая женщина всё преодолеет – не о такой ли мечтают мужчины! Не о такой ли мечтает и он сам! Но, боже мой, как далеко!

Ужинали они поздним вечером, сидя втроём за небольшим столом на кухне. Алёшка ни под каким видом не хотел идти спать – Тане пришлось и для него поставить тарелку, хотя он не ел, а только ковырял в ней.

– Алёшка так рад тебе, – шепнула она Игорю.

Это он и сам видел: мальчик не отходил от него ни на шаг, хотя на этот раз всё больше молчал.

– Почему вы так долго не приезжали? – спросил он.

– Я работал.

Игорь чувствовал, что Алёшка обижен на него за мать, поэтому молчит, но всякий раз в течение этого короткого вечера, когда Таня и Игорь приникали друг к другу, он деликатно отворачивался или отходил ненадолго в сторону.

После ужина они легли спать. Боясь скрипнуть кроватью, сдерживая возбуждённое дыхание, Таня и Игорь ждали, когда Алёшка заснёт… Эта ночь показалась ему самой короткой в его жизни: только забылся, Таня разбудила его, поцеловав нежно в глаза.

– Тебе пора, милый. На твоём корабле зашевелились, но с берега ещё никто не приходил.

– Сама-то хоть поспала?

– Караулила твой сон, отосплюсь без тебя. Ты так беспокойно спал, вздыхал тяжело, стонал даже. Плохое что-нибудь снилось?

– Не помню. Может, морскую зыбь вспомнил и как плавали на баркасе.

Игорь быстро оделся, потом они стояли на кухне и целовались.

– Мы будем редко видеться, – сказал Игорь. – Это то, чего ты хотела?

– Я моряцкая жена. Чему я научилась с мужем – это ждать. Мне достаточно знать, что ты и вдали думаешь обо мне.

Простившись и выйдя на улицу, он оглянулся – Таня стояла у окна, махала ему рукой и слала воздушные поцелуи. Тут он вспомнил свой сегодняшний сон. Он лежал на большой кровати с какой-то женщиной в какой-то большой комнате, – известно было только имя женщины, Людмила. На одной кровати с ними спала почему-то его мать, напротив, на другой кровати лежала его сестра, которая делала вид, что спит, но не спала; у другой стены на другой кровати спал его отец. Женщина, которая лежала возле него, дрожала, как в лихорадке, от желания и просительно заглядывала ему в глаза. Соседство родственников стесняло его, но не только это. Склонившись над женщиной, он вглядывался в её лицо, пытаясь найти в нём знакомые черты, не находил и не решался дать ей то, о чём она просила.

Уже на корабле он пошёл в кают-компанию и пил там матросский чай. Развернул свёрток, который ему дала Таня: пара бутербродов с сёмгой, пара варёных яиц, завёрнутых каждое в отдельную салфетку, соль в серебряной фольге, плитка шоколада «Золотой якорь», яблоко, ещё пара салфеток – так всегда собирала его в дорогу мать.

– Жена собрала? – спросил мужчина с широким заспанным лицом, сидевший напротив и пивший пустой чай.

Игорь кивнул тяжёлой головой.

19

В гостинице городка, когда Игорь пришёл туда, знакомые горничные тотчас сообщили ему новость, о которой он уже знал: что на прошлой неделе его разыскивала здесь какая-то молодая интересная женщина.

– Игорёк, а ты не беглый ли алиментщик? – сквозь смех предположила одна горничная.

– Почему бы и нет – в тихом болоте черти водятся, – серьёзно заметила другая.

Он отшучивался.

На почте Игорь нашёл письмо от Людмилы, опять на двух листках всё той же тонкой почтовой бумаги.

«Здравствуйте, милый Игорь!» Не задерживаясь на первой строчке письма, Игорь мигом пробежал глазами его короткий текст – размашистый почерк, а читать почти нечего. Конечно, бросились в глаза грубые, непростительные для выпускницы вуза грамматические ошибки. В конце письма была фраза: «Извините, пожалуйста, но я так мало вас знаю, что не знаю, что писать, чтобы вам было интересно».

Первое впечатление от письма было однозначно безрадостное: совершенно пустое письмо, не письмо, а отписка, ни человека, ни души. Хорошее письмо – это труд, на этот труд её могло бы подвинуть чувство, но чувства не было – и ничего не было.

Но «милый» – это он вернулся к началу письма. Милый! То, что было дальше, всё остальное, не имело значения. Не имели значения грамматические ошибки, пустота, более того, убогость письма и последнее беспомощное признание. Милый, милый… Ему хотелось вновь и вновь произносить это слово, и он произносил, словно ласкал им себя. Милый – и сладко ныла душа, и всё, дотоле накрепко схваченное морозом сомнений, оттаивало и расплывалось, все факты, все сомнения, всё тысячу раз известное и очевидное.

Он сел и тут же на почте стал писать ответ – словно спешил сообщить некий живой импульс их вялой переписке и тем спешил спасти её. Сидел за столом, который всего лишь пару месяцев назад устанавливал на его глазах пожилой столяр. Стол был тогда совершенно новый и чистый – сегодня его было не узнать: усаженный чернильными пятнами, он весь был исписан названиями городов