И плакали над судьбой несчастной любви даже те, чья совесть давно была продана на Смоленском или Сухаревском рынке. А уж когда Фомичев доходил до куплета про гробик ребенка, тут тряслись плечи у всех, даже у трезвых, и водка солонела от мужицких слез — так умел спеть Саша Фомичев! И все считали песню народной, почти никто и не знал, что народного в ней — только музыка, а слова сочинил замечательный наш поэт Николай Алексеевич Некрасов. Пел ее и Шаляпин на вечерах. Но однажды он признался мне тайком, что текст песни кажется ему излишне драматизированным.

— Пересолил Николай Алексеевич, — сказал он. — Пересолил, переперчил, да еще и уксуса налил. Но вот интересно — публике нравится!

Правда, хотя шаляпинской публике нравилась песня, но рыдать так, как мужики в трактире на Смоленском рынке, они не рыдали.

Уху Фомичеву принесли, когда он уже выдул половину графина, а я доел свою телятину.

— Загадка натуры, — сказал бывший певец, — стоит выпить, как кашель прекращается. Правда, ненадолго. Как вы думаете, почему?

— Не знаю.

— Я бы пил все время, чтобы не кашлять, да денег нет. Не одолжите?

— Столько, чтобы вам пить не переставая, — нет. А рубля три дать могу. В память о прошлом. О ваших песнях. О некрасовской «Еду ли по улице».

Я полез было за бумажником, но Фомичев вдруг помрачнел и встал:

— Не надо. Извините. Зря это…

Он резко повернулся и пошел к двери.

— Обидел вас, что ли? — крикнул я ему вслед. — Простите ради бога! Не знаю чем!

Он только махнул рукой и вышел. На столе осталась глубокая тарелка ухи и недопитый графин водки.

Я растерянно сидел, пытаясь понять, чем я обидел старика-пьяницу? Может быть, неуместным воспоминанием о былой славе? Может быть, ему показалось оскорбительным то, что я предлагал деньги за песни, которые он уже не в состоянии петь?

Вдруг входная дверь отворилась, и Фомичев снова показался на пороге. Он быстро подошел ко мне, взял графин и одним духом опорожнил его. Со стуком поставив на стол, он посмотрел мне прямо в глаза и сказал с вызовом:

— Там холодно. Понимаете? Где ваша трешница?

Я молча достал купюру. Он взял, сунул в карман, не глядя на меня, и снова вышел за дверь.

Мне не хотелось больше читать про цикуту — певец испортил мне настроение. Поэтому я расплатился, закрыл книгу и, одевшись, пошел на улицу. Мне нужно было проверить одну мысль.

— Отвези меня в Гнездниковский, — сказал я Водовозу, садясь в пролетку и поплотнее надвигая папаху на голову.

— Опять в Сыскное едете?

— Да. Только не торопись, мне подумать надо.

Иван тряхнул вожжами, и его лошадь, чиркнув копытом по булыжной мостовой, пошла вперед спокойным цокающим шагом. Время от времени она звучно фыркала, вероятно протестуя против такой черепашечьей скорости, непривычной ни самой лошади, ни моему лихому кучеру. Дождь стучал по натянутому кожаному верху и дну пролетки, на котором медленно колыхалось небольшое пятно лужицы.

Наконец мы остановились, пропуская поток телег и экипажей, и свернули в Гнездниковский.

— Подождать? — спросил Иван.

Я бросил взгляд на его армяк, потемневший от дождя:

— Поезжай, обсушись.

— А как вы домой пойдете? Льет же!

Я беспечно махнул рукой:

— Чай, не сахарный, не растаю!

Я вошел в Сыскное отделение, оставляя мокрые следы галош, и спросил у дежурного — здесь ли Захар Борисович Архипов. Узнав, что сыщик здесь, в своем кабинете, я поднялся к нему на второй этаж, нашел кабинет № 204 и постучал. Получив разрешение войти, открыл дверь и заглянул, стягивая папаху с головы.

— Захар Борисович? Примете?

— Да вроде не так давно и расстались, — проворчал Архипов. Кажется, я застал его врасплох — он быстро накрыл что-то, лежавшее на столе, развернутой газетой. Впрочем, запах сарделек выдал обедавшего прямо в кабинете сыщика.

— Простите, что прервал, — сказал я, входя и снимая пальто. — Вы не стесняйтесь, ешьте при мне. Я сам только что перекусил.

Но Архипов отодвинул прикрытую газетой миску, откинулся на спинку стула и уставился на меня своим привычным строгим взглядом.

— Узнали что-то новое? — спросил он.

— Нет, — соврал я, садясь на стул. — Сам хочу попросить вас о небольшом одолжении.

Архипов поморщился.

— Не подскажете адрес Столярова?

Захар Борисович вздохнул.

— Зачем вам? Хотите с семьей поговорить?

— Да.

— Уже.

— Что, поговорили? — спросил я.

Архипов вздохнул.

— Владимир Алексеевич, — сказал он, взяв карандаш и легонько постукивая им по столешнице. — Вы все время забываете, что имеете дело не с любителями вроде вас, а с профессионалами сыска. Естественно, что я еще вчера приехал в квартиру покойного Столярова и поговорил со всеми, кто там живет. Что вам интересно?

Я достал блокнот и спросил:

— Наследники есть?

Архипов кивнул:

— Сын. Но он в Лейпциге. Учится в университете. Дома не был уже три месяца. Так что ни при чем.

— Супруга?

— Умерла пять лет назад.

— И что, он больше не женился? — спросил я, подымая глаза от блокнота.

Архипов пожал плечами:

— Живет с бывшей гувернанткой своего сына. Она у него числится секретаршей при конторе. Обычно летом уезжал под Воронеж, где у него конный завод. Осенью — в Москву. И дачи не надо.

— А вы летом уезжаете на дачу, Захар Борисович? — спросил я внезапно даже для себя.

Архипов хмыкнул:

— О чем вы? Лучше давайте я вам отвечу на вопрос, который вы так и не задали, но ради которого пришли.

Я кивнул.

— Нет, Владимир Алексеевич, среди домашних купца Столярова я не нашел никого, кто был бы заинтересован в его смерти или имел возможность его отравить. Искать надо не там, а среди тех, кто присутствовал в клубе в тот вечер.

— Но повара вы допросили уже, — сказал я, убирая блокнот в карман. — И официантов тоже.

Архипов пожал плечами:

— Допросили. Они все отрицают. Впрочем, любой преступник все отрицает. Я не могу полагаться только на допросы — возможно, мы найдем улики, которые противоречат тому, что сказали повар и официант. Кстати, насчет повара. Если уж вы пишете материал, советую с ним поговорить — он что-то утаивает. Официально я не мог удерживать его дольше положенного и потому отпустил. Но…