Я подошел к письменному столу.

— Кто это? — спросил я.

— Где? — отозвался с кровати Архипов.

— Здесь несколько фотографий. Вот на этой — кто?

Я указал на карточку с красивой молодой женщиной в белом платье и цветком в руках. Она сидела на фоне драпировки в плетеном кресле. Вероятно, фотография была сделана давно в каком-то фотоателье.

— Это моя жена, Маша.

Я посмотрел в удлиненное лицо с миндалевидными глазами, маленьким ртом и тонким носом.

— Я никогда не слышал, чтобы вы о ней говорили, Захар Борисович.

Архипов помедлил с ответом.

— Она умерла. Уже давно.

— Простите.

— Она погибла.

Я печально кивнул и взял другую фотокарточку.

— А это?

— Это? Я рассказывал вам о нем. Это мой учитель. Судебный следователь Скопин.

— Да, о нем вы рассказывали.

На фотографии в полный рост был изображен мужчина средних лет с небрежной прической и усталым взглядом. Я поставил ее обратно.

— Доктор Зиновьев говорит, что вы поправитесь. Пуля не задела важных органов. Но вы потеряли много крови, Захар Борисович.

— Доктору Зиновьеву необходимо зашить рот, чтобы он не передавал прессе важную служебную информацию, — сердито ответил сыщик.

— Он передает информацию только мне.

— И вы печатаете ее в газетах.

— Кстати, — сказал я. — Вообще-то у нас так не принято, но я принес вам рукопись моего материала про всю эту историю.

— Зачем? — спросил подозрительно Архипов.

— Именно для того, чтобы важная служебная информация не попала в прессу. Я не хочу, чтобы у вас из-за меня были неприятности.

— Неприятности? — воскликнул Архипов. — Какие еще неприятности могут быть у меня из-за вас? Какие еще?

Я достал большую тетрадь и передал ее сыщику.

— Учтите, что ничего вычеркивать я не буду, но ваше мнение выслушаю и могу переделать те места, которые могут вам навредить.

Архипов взял тетрадь, раскрыл ее и погрузился в чтение. А я продолжал рассматривать его жилище. Конечно, слово «нищета» при его описании было бы слишком сильным, но мне было совершенно ясно, почему Архипов большую часть времени проводил на работе. Наверное, не очень приятно возвращаться по вечерам в такое жилище — одинокое, неуютное и пустое. А еще здесь было очень холодно — похоже, домовладелец экономил на дровах.

Потом я стал смотреть на самого Захара Борисовича. Я привык видеть его в строгом костюме, облаченным в невидимые доспехи служителя закона, строгим и насмешливым. А теперь передо мной лежал, укрывшись коричневым клетчатым пледом, небольшой человек в синей пижамной куртке. Лицо его после операции осунулось и посерело. Небольшие светлые усы отросли вместе со щетиной на скулах, а волосы, как правило тщательно зачесанные на пробор, растрепались. Архипов, словно почувствовав мой взгляд, оторвался от тетради и поднял голову.

— Что? — спросил он. — Не ожидали увидеть меня в таком положении? Жалок?

— Почему? — спросил я. — Вы у себя дома. Вы оправляетесь от раны. Вы — человек, Захар Борисович. Что тут такого?

Архипов снова уткнулся в мою тетрадь.

— Перестаньте меня разглядывать, — вдруг буркнул он, не отрываясь от чтения.

— Хорошо. Может, я пойду пока, поставлю чай?

— Да. Давайте. Там на кухне есть спиртовка. Чай — в жестяной банке с соловьем. Стаканы, думаю, вы сумеете найти. Вы ведь журналист-расследователь, как-никак!

Я прошел в кухню. Здесь из стены над мойкой торчала труба, оканчивающаяся медным краном. Был и стол, застеленный выцветшей клеенкой. На полках сиротливо скособочились тарелки. Но, судя по всему, если здесь и готовили еду, то очень давно.

Зажегши спиртовку, я сполоснул небольшой закопченный чайник, налил в него воды и поставил на огонь. Потом отыскал стаканы, протер их висевшим у холодной плиты полотенцем с дыркой. Рядом стояла и жестяная банка с розой на крышке. Я подумал, что эта банка — довольно странная вещь в квартире такого человека, как Архипов. Вероятно, она осталась с тех времен, когда сыщик был женат. Но что же случилось с его супругой? Вряд ли он когда-нибудь расскажет, но можно поискать в подшивках старых криминальных хроник.

Наконец вода закипела, я снял чайник с огня и всыпал в него пригорошню чая.

— Скажите, Захар Борисович, когда вы покупали этот чай? — крикнул я.

— На прошлой неделе, — ответил он.

— Точно не в прошлом году?

— Точно.

— Ну, слава богу.

Одной рукой я взял стаканы, другой — чайник и вернулся в спальню.

— Все еще читаете?

— Немного осталось, — ответил Архипов, не отрываясь.

Наконец он захлопнул тетрадь, и я подал ему стакан горячего крепкого чая.

— Как?

Он поморщился.

— На мой взгляд — много лишнего. И вообще, мой рапорт будет куда короче. Странички на две.

— Что с Горном? Вы выпустили его?

— Не совсем. — Архипов грел пальцы о горячий стакан. — Его пришлось перевести в психиатрическую лечебницу. В камере ему стало очень плохо. Доктор Зиновьев сказал, что он вряд ли дотянет до зимы.

— А Патрикеев? — поинтересовался я, дуя на чай.

— Ну, с ним все проще. Думаю, поедет Матвей Петрович на Сахалин. Пожизненно. Три отравления, да еще убийство моего сотрудника, да и выстрел в меня… сами понимаете…

Я кивнул.

— Знаете, Гиляровский, — сказал задумчиво Захар Борисович. — Так странно… вся эта история с отравлениями напомнила мне другое дело, случившееся более двадцати лет назад, когда я только перевелся в полицию. Вы видели фотографию Скопина у меня на столе. И я вам, кажется, рассказывал о его методе ведения дел. Тогда тоже была осень. И тоже было кладбище, только не Миусское, а Немецкое, неподалеку. Однажды поздно вечером меня вызвали на место преступления. Убили мужчину… Главаря банды. Так вот… Павел Семенович Зиновьев тогда был молод, как и я, но уже работал, правда, не в Тверской части, а в Мещанской, обследовал раны. Одна была в области печени, а вторая, страшная, в горле, описал орудие убийства как кинжал с треугольным лезвием, очень странной формы. И что удивительно… Когда вызвали Скопина…

Я слушал рассказ Архипова, сидя на старом табурете со стаканом остывающего чая в руке. Ветер тонко свистел в растрескавшейся оконной раме. Серое небо висело над крышами, из труб вверх поднимался дым печей. Из облаков начал падать первый в этом году снег. Начиналась зима.

Павел Иванович Горн умер через месяц в Белых Столбах, психиатрической лечебнице, которой тогда заведовал Кащенко. Несмотря на передовые способы лечения, которые он ввел, это не помогло аптекарю-алкоголику. Патрикеева судили. Его защищал сам Плевако, но даже такой опытный адвокат не смог облегчить судьбу своего подзащитного. Процесс был громкий и вызвал множество публикаций. Писали много глупостей, однако цикл моих статей в газете «Россия» об этом деле расставил все точки над «и». В результате Матвей Петрович отправился на Сахалин, где и сгинул во время Русско-японской войны. Могила Глаши осталась не только без памятника, но и без памятной дощечки. И скоро затерялась среди новых захоронений. Строка судьбы талантливой певицы и несчастной женщины была стерта со страницы Истории.