Я твердо уверен в том, что самые страшные преступления должны совершаться в ноябре. Ноябрь — лучшее время для кровавых и загадочных убийств. Или не кровавых, но все равно загадочных. И, несомненно, мрачных. Ноябрь — время тьмы, холода и смерти, не правда ли, дорогие читатели? Так что садитесь поудобнее в кресло, укутывайтесь в плед, ставьте перед собой кружку с горячим чаем и отправляйтесь вслед за мной в мрачный и промозглый ноябрь 1902 года.

Но только ради всего святого — проследите, чтобы во время чтения никто, кроме вас, не прикасался к этой чашке чая!

И, конечно же, все события и персонажи выдуманы и не имеют никакого отношения к реально жившим людям.

Город промок и продрог насквозь. Булыжники мостовой были покрыты тонким слоем мокрой грязи, штукатурка стен потемнела от влаги непрекращающихся осенних дождей, молотивших по жестяным подоконникам и крышам. Из печных труб дым поднимался к нависшим совсем близко тучам, сливаясь с ними. Весь город пропах угольной пылью, деревянной сыростью и прелой одеждой. Свет в квартирах почти не выключали — солнце даже днем не появлялось из-за туч, отчего Москва уже третью неделю была погружена в ноябрьские сумерки.

— Я рассчитала кухарку. Ты все равно на нее жаловался, — сказала Маша, наливая мне кофе.

— Тебе посоветовали другую? — спросил я, еще не чуя подвоха.

— Нет, Гиляй.

— А кто будет готовить? — пробормотал я, не отрываясь от «Ведомостей». Я читал колонку происшествий, а именно заметку следующего содержания:

«Вчера вечером в Купеческом клубе на Большой Дмитровке, 17, прямо во время ужина скончался коннозаводчик Столяров П. И. После подачи белуги в рассоле коммерсант неожиданно почувствовал себя плохо и с сильным сердцебиением намеревался покинуть клуб…»

Но Маша не унималась:

— Сама.

— Сама? Что?

— Сама буду готовить.

— Ты?

Маша поставила кофейник на стол и уперла руки в бока.

— Гиляй! Ты считаешь, что я плохо готовлю? — спросила она с угрозой.

Я кротко поднял глаза.

— Что ты! Я считаю, что ты отлично готовишь! Просто это утомительно. К нам приходят гости…

Так что там случилось с коннозаводчиком Столяровым?

«…Однако в гардеробной ему стало плохо и после непродолжительной агонии, сопровождаемой судорогами, он скончался. На место происшествия был вызван пристав Тверской части и полицейский врач. Была установлена предварительная причина смерти — сердечный удар. Умерший был завсегдатаем Купеческого клуба, в котором состоял более пятнадцати лет, и всегда отличался неумеренным аппетитом, впрочем, как и многие члены этого клуба».

— К нам приходят дикие орды, а не гости. И они съедят все, что им подсунешь между двумя бутылками, — сказала Маша.

— Да-да, конечно. Горький, Шаляпин, Качалов — это варвары. Но я-то?

— Именно о тебе и речь. Ты когда в последний раз смотрел в зеркало?

Такой поворот разговора меня сильно озадачил.

— Утром.

— Гиляй! Я, конечно, буду любить тебя в любых объемах, но разве тебе самому не тяжело таскать такое количество лишнего веса?

— Лишнего? — удивился я. — Чем тебе не нравится мой вес?

— Он тебе мешает. Ты даже по лестнице на третий этаж поднимаешься с одышкой.

Я отложил газету.

— Послушай, Машка, ты когда-нибудь видела худого слона? Нет? А худого медведя? Худого кабана? В природе худоба — признак болезни. Взрослые животные должны быть упитанны.

— Сам придумал? — язвительно спросила Маша.

— А хоть бы и не сам! Но ведь верно сказано, а?

— Нет, не верно. Не знаю, как там у слонов, а у тебя с сегодняшнего вечера будет полезное питание. По последним медицинским справочникам и книгам.

И тут у меня возникло страшное подозрение.

— А что у нас на ужин? — спросил я.

— Ничего! Сегодня ужина не будет. Уже слишком поздно. Пей кофе. Это все на сегодня.

Так! Я поставил чашку и встал.

— Ты куда?

— Пойду прогуляюсь перед сном. Чтобы забить сосущее чувство голода.

Я грузно метнулся в прихожую, надел папаху, схватил в охапку пальто и шарф и зайцем метнулся на лестницу. Вдогонку мне раздалось:

— И не смей жрать в городе, Гиляй! Имей совесть!

Увы, я собирался сделать именно это — поскольку дома ужин мне не светил, я подумал, что неплохо было бы перекусить где-нибудь на стороне. И раз уж в Купеческом клубе кормили на убой — как следовало из прочитанной заметки, не пойти ли туда, тем более что достаточно просто подняться по Большой Дмитровке в сторону Страстного монастыря. Заодно послушаю и подробности происшествия.

Погода даже для короткой прогулки была неподходящей — темень, холодный ветер. Удивительно, как московские улицы, такие жаркие и ленивые летом, в ноябре вдруг становились чужими и равнодушными, как будто камни мостовой и самих домов, летом теплые и чистые, теперь поворачивались другой стороной — зябкой и грязной. Я быстрым шагом дошел до огромного особняка Купеческого клуба, окна которого светились желтым электрическим светом, и швейцар в уже зимней ливрее открыл передо мной тяжелую дверь.

В просторной гардеробной я обратил внимание на пустоту — шуб и пальто почти не было, а дородный гардеробщик дремал на табуретке в углу, уронив на колени газету. Я разбудил его, сдал свое пальто и папаху, получил латунный номерок и по широкой мраморной лестнице поднялся наверх, в столовую клуба. В большой столовой народу обычно было много, в воздухе висел сигарный дым, вечером бывали здесь и концерты, пел русский хор из «Яра» или цыганский — из трактира Тестова. Но только не сегодня. В столовой было необычайно тихо. На кожаном диване около большого камина шептались о чем-то двое господ. Столы, стоявшие буквой «П» вокруг огромного персидского ковра, пустовали. Только один официант торчал слева у двери, ведущей на кухню. При моем появлении он даже не встрепенулся. Удивляясь тишине и запустению, я сел за один из столов и подозвал официанта.

— Что это? — спросил я его. — Отчего такая пустота, куда все подевались?

Официант сделал каменное лицо, пожал плечами и ответил:

— Не могу знать-с.

— А что сегодня на ужин? — спросил я.

Официант замялся, потом нагнулся поближе к моему уху и прошептал:

— Ничего-с.

— Как это ничего? — удивился я.