В итоге дошло до того, что он начал мне угрожать.

— Ясная вещь, что родители твои, если живы, знать тебя не хотят, навязываться им опасно, потому что легко могут избавиться.

Этого я совсем не понимал, потому что в голове не могло поместиться, чтобы родители добровольно отказывались от ребёнка и любви его. Своё сиротство я приписывал какому-то случаю или вмешательству неприятелей.

Слизиак, ежели хотел меня успокоить и разоружить, взялся за это неловко, потому что, напротив, раздражил меня и не дал забыть, что я себе обещал.

Среди этих с ним разговоров, поскольку он умел добывать из меня всё, речь также была о крестике, который я носил на груди; Слизиак мне за него предлагал другой, будто бы золотой и больше, желая получить его от меня, но я не дал к нему прикоснуться.

Я напомнил ему и о том, как, следуя по дороге из Вильна в Краков, я встретил мать и узнал; он это очень сильно отрицал, высмеивал меня и долго не давал мне покоя, пытаясь внушить, что мне это привиделось, что особ, похожих друг на друга, не мало бывало на свете, а моей матери, наверное, давно нет в живых.

В итоге этими настояниями старый Слизиак стал мне так противен, что я избегал его, уходил, увидев его, и отделывался молчанием. Это ничуть не помогло — он преследовал меня, ловил и не давал мне покоя.

Из моей речи он мог догадаться, что из Вильна я привёз великую любовь и почтение к королю Казимиру. С небывалой также настойчивостью он пытался меня от этого отговорить, выдумывая про него всё самое чёрное. Я не знаю, как это не подействовало на мой юношеский и впечатлительный ум, но я часто в моей жизни испробовал это на себе и других, что когда слишком налегали на одну сторону, сердце и голова в противоположную поворачивались.

Таким было это моё пребывание с ксендзем Яном в Риме, которое, хотя не долго продолжалось, очень повлияло на юношу, раскрыло мне голову и прояснило свет. Я должен был вернуться совсем иным, о самой родине привозя из-за границы новые впечатления и ведомости, которых не имел раньше.

Привыкший уважать духовенство, но вместе и почитавший короля, которого в Литве почти все беззаветно любили, я оказался в странном противоречии с самим собой, не мог согласиться с тем, чего требовали духовные лица, а король сопротивлялся и отпирался.

Во мне зародилось сомнение, действительно ли Казимир, наш пан, был прав, когда против него были Рим, святой отец, епископы и почти всё духовенство. С другой стороны оказывалось и то, что часть духовных лиц была на стороне короля, поддерживала его, и что в церкви также было раздвоение.

Для моей маленькой головы подростка всего этого было слишком много и произошла в ней великая неразбериха.

Эти дела были мне чужды, не интересовали меня, но преждевременно я уже имел такой ум, любопытный и беспокойный, который счастья не приносит. Таким меня создал Господь Бог.

Ксендз Ян всё время нашего пребывания в Риме проводил на богослужениях и на поиске книг, которые были ему нужны. Их и тут, в Италии, хоть клириков-переписчиков было достаточно, за мелкие деньги достать было трудно. Продавали рукописи, переписывали быстро, украдкой, для прибыли; когда ксендз Ян в них всматривался, они оказывались такими бледными и небрежно скопированными, что пользы от них нельзя было ожидать.

Тогда ксендз Ян, вздыхая и показывая мне их, первый раз подал ту идею, чтобы я учился каллиграфии; но у меня не было к этому особого желания, меня всегда тянули скорее рыцарские и придворные дела, конь и доспехи, чем стол, перо и пергамент.

Ксендз Ян также попал в Рим в пору для богослужений, потому что их было достаточно каждый день, а также там находилось много новых реликвий, которым поклонялись; но для покупок рукописей время было плохим.

Правда, что греки, убегая от турок, привозили их в Рим с востока очень много, но святой отец Николай V, который сидел тогда в апостольской столице, всё, что где попадалось, забирал для новой Ватиканской Библиотеки; был ревнивым и никому подкупить себя не давал.

Также сносили отовсюду у кто что было, и складывали святому отцу, который по целым дням, как говорили, эти рукописи рассматривал и радовался им. Не запрещали с них списывать копии и другим, но с каллиграфами даже в монастырях было трудно.

Греки, прибывшие в Рим, как Георгий из Трапезунда, Теодор из Газы, Деметриус и другие, имена которых могу забыть, по-видимому, привезли с собой больше греческих манускриптов, чем латинских; мало кто тогда был сведущ в греческом языке, и чтобы ими воспользоваться, сперва их следовало перевести, что также папа наказывал учёным, которые его окружали.

Поэтому большой урожай мой опекун вывести из Рима не смог, но и тому был рад, что Бог дал. Снова заказал другие для себя и для краковских коллег, которым они были нужны.

Так мы, пробыв самое жаркое время в Риме, поглотив множество богослужений, много наслушавшись — особенно я, который первый раз был на таких торжественных событиях — начали собираться к отъезду.

О себе я могу поведать только то, что у меня там на множество вещей первый раз открылись глаза. Я был бы очень рад этому путешествию, несмотря на неудобства и невзгоды, какие мы испытали, если бы не Слизиак и его избыточная забота. Давала она пищу для размышления и позволяла о многом догадываться, и убеждала меня в том, что, должно быть, к этому привязана какая-то тайна моего рождения и моей судьбы.

Всё-таки не случайно, проведав о том, кто я был, Слизиак так прилип ко мне, так вдруг пристал к сироте и в Риме хотел его навеки за горами поместить, дабы о нём не было больше, ни слуха, ни духа. Я был уверен, что этот человек, который бывал в Литве и знал Вильно, знал о Гайдисах, о моём происхождении тоже, должно быть, что-то знать и скрывал это. Было явным, что меня хотели удалить со света или, по крайней мере, с глаз.

Сердце моё обливалось горечью, когда я думал об этом, хотя маленький и слабый, говорил себе, что этот мрак должен пережить и найти родителей, если живы, а если их на свете не было, хоть информацию о них.

Это моё огорчение, мысли, которые я должен был скрывать, несоменно, посодействовали