Когда приближалось, наконец, время покинуть Рим, ксендз Ян удвоил богослужения, а я с ним, но вынести того же, что он, я не мог. Хотя днём была ужасная жара, иногда даже такая, что на улице и собаки не было видно, потому что все прятались по углам и в тени, ночами мучил пронизывающий холод, а ксендз Ян и ночи часто проводил на молитве, лёжа крестом.

От этого, или от воды, которой пили вдоволь, добавив инжира и плодов, в итоге я получил суровую лихорадку, которая несколько дней держала меня в ложе, а когда медик доминиканец каким-то горьким лекарством и святым крестом выгнал её, осталась у меня после неё такая сильная слабость, что, казалось, должен буду остаться в Риме, по той причине, что не выдержу путешествия. А я ничего так не боялся, как этого, потому что обязательно хотел вернуться на родину и молил об этом ксендза Яна, который жалел меня. К счастью для меня, сложилось так, что пан Ендрих из Тенчина также возвращался из Рима в Польшу. Поэтому я начал уговаривать ксендза Яна, чтобы, согласно данному обету, совершив паломничество пешком, поехали в Краков с ним вместе в карете, либо на коне, на что мой опекун в конце концов согласился, не столько из-за удобств, сколько из поспешности, потому что тосковал по Кракову, своему костёлу и улице Святой Анны.

Мне тоже было выделено место в карете, и я бы благодарил за это Господа Бога, потому что мне ещё трудно было держаться на ногах, но я боялся Слизиака, который своими уговорами уже конкретно меня достал.

Не сумев навязать мне этого в Риме, тогда он постоянно мне одно говорил: чтобы от нелепых надежд и предприятий в поисках родителей отказался.

Затем мы покинули Рим, поцеловав апостольские пороги, а должен признаться, что, хотя мне нетерпелось вернуться, всё же и к этим святым местам у меня родилась жалость. Я слышал там рассказы, что была в Риме одна вода, которая имела такое свойство, что кто её раз выпил, вечно её жаждал.

Мы долго оглядывались на город, далеко от него отдалившись, хотя он быстро исчез с глаз и нас окружала та пустынная равнина, через которую вела только дорога, выложенная каменными плитами много веков назад, а по обеим её сторонам, как холмы, стояли руины, которые называли языческими могилами.

Вечером второго дня из пустыни, окаймляющей Рим, мы уже въехали в очень красивые горы и ущелья, где нужно было ехать внимательно и вооружённо, потому что на дорогах убивали, и мы миновали немало могил и крестов, которые о том свидетельствовали.

Хотя пан Ендрих из Тенчина сопровождал нас, на обратной дороге мы также не миновали ни одного костёла, города, монастыря без богослужения, больше останавливаясь на ночлег в монастырях, чем в гостиницах. На самом деле путешествие продолжалось меньше, чем если бы мы с ксендзем Яном проделали это расстояние пешком, а, не знаю почему, оно мне показалось более долгим и неприятным, хотя всего хватало.

Уже поздней осенью, не знаю, сколько раз продираясь через крутые склоны, за каждым находя всё более холодный ветер, мы оказались в краю славянского языка, и чувствовалось, что приближаемся к Польше. Я ощущал великую радость, хотя в Кракове, за исключением нескольких товарищей, я не имел ни брата, ни свата, ни живой души, которую мог бы назвать своей. Но человек, когда не может к людям, привязывается к камням, такую имеет потребность сердца что-то любить.

По мере того как мы приближались к Кракову, у меня в глазах уже так живо стояли мой домик, моя коллегия и улицы, и школьные товарищи, что снились ночами. Приблизившись к границе, пан Ендрих из Тенчина должен был свернуть в свои земли, нам же остаток дороги пришлось отбыть пешком, но ко мне уже вернулось немного сил, а радость их добавляла.

Когда после ночлега нужно было расставаться с тенчинскими людьми, Слизиак отвёл меня ещё в сторону. Я знал, что он будет мне говорить. Действительно, старик начал с того, что со слезами на глазах, очень горячо сперва пытался мне доказать, что для моего собственного блага так заботится обо мне.

— Если хочешь быть спокойным и жизнь себе не отравить, — сказал он мне, — послушайся моего совета. Брось тщетные усилия в расследовании того, чего знать не должен. У тебя ведь столько ума, что понимаешь: если родители от тебя отреклись, то не без серьёзных причин. Ты причинил бы им, может, страдание и боль, открыв то, что они хотят скрыть.

— Милый пане, — отвечал я ему, — у меня мало разума, я молод, это верно, но знаю только, что обязанность родителей — не бросать ребёнка. Я не обвиняю их в том, что так жестоко от меня избавились, это — дело злых людей, их врагов. Бог знает! Какая бы мать своего собственного ребёнка могла оттолкнуть?

— А! А! Мой Яшка, — ответил Слизиак, — зелено у тебя в голове, зелено. Мир имеет много таин, которые только позже тебе откроются. Будь внимателен, ты на хорошей дороге, при очень набожном человеке, ты должен готовиться к духовному сану и искать счастья в Боге.

— Да, — ответил я смелей, — я бы тоже не желал ничего другого, только стать достойным этого призвания, но я неповинен в том, что конь, доспехи и рыцарство притягивают меня больше, чем монастырь.

На это Слизиак возмутился.

— Ты придумываешь это себе, — крикнул он, — и внушаешь. — Что тебя ждёт в рыцарском поприще? Всю жизнь должен быть оруженосцем и служкой, щит или меч за другими носить, потому что, не зная родителей, шляхетства не имеешь.

— Разве нельзя его заслужить на поле битвы? — ответил я. — Я всё-таки слышал не об одном, которого короли в битве посвятили в рыцари. А без шляхетства, — добавил я, — вы это знаете так же, как я, и в духовном сословии далеко дойти нельзя. Для шляхты доступны бенефиции и прелатуры.

— А в монастыре плохо?! — воскликнул Слизиак. — Прелаты и епископы очень обременены, им не позавидуешь.

Я не хотел с ним спорить, но остался при своём. Так расставшись почти у ворот Кракова, мы шли дальше, и я никогда не видел ксендза Яна таким весёлым и в таком хорошем настроении, как в эти последние дни. Он беспокоился только, чтобы я не потерял саквы, в которых нёс несколько книг, а глаза его смеялись, когда он глядел в сторону города.

В Кракове нас, видимо, так