Как бы то ни было, я ответила ему в воскресенье и согласилась поговорить в субботу, но уже к понедельнику наше общение развалилось до такой степени, что он вновь написал длинную отповедь о моем характере. Я ответила: не звони мне. Вот так, я столько тосковала, а когда он оказался так близко, вновь его отвергла. Что случилось? Он так и не сменил свой абстрактный, отчужденный тон. Я писала ему о своих душевных поисках во время нашей разлуки – он в ответ писал о погоде. Я спрашивала, что происходит в его жизни, – он отправлял мне список всех мест, в которых побывал. В общении он был замкнут и холоден. Я спросила, почему он хотел поговорить, – он ответил, что ему больше нравится быть на связи, чем не общаться совсем. Я спросила, почему он понял это только сейчас, – он ответил: потому что зима. Звучало мутно, и я подумала, что стоит установить правила для нашего общения. Я объяснила, что не готова дружить; но если он хочет взглянуть на обломки наших отношений, подумать, можно ли что-то спасти, и забыть о случившемся – я готова пойти на это. В ответ он написал, что не рассматривает ни один из вариантов: ни дружбу, ни окончательное расставание – ведь они оба «задают рамку», а он хочет подойти к разговору открыто, без приоритетов и умолчаний. В конце концов мое предложение подумать над возможностью спасти отношения он назвал «железным соглашением». Он обвинил меня в попытке саботировать наше общение. Он начал нести банальщину о любви, требующей храбрости и мужества вопреки риску остаться с разбитым сердцем, – он пишет книгу о храбрости духа, наверное это что-то оттуда. И он ввернул это отвратительное «как всегда»: мол, того, что он предложил, мне мало, КАК ВСЕГДА. Наконец он заявил, что больше не будет писать, и сообщил, что перезвонит в среду. Я ответила, что не чувствую радости от его возвращения, не чувствую нежности ни к нему, ни от него, и, будь он действительно храбрым, он бы позволил себе быть уязвимым и прикоснулся ко мне. Я ответила, что не стану говорить с ним, пока не пойму, зачем ему нужен этот разговор. Он всё равно позвонил – и на домашний, и на мобильный, – я не взяла трубку. Наш разговор казался совершенно неправильным.

Я пожаловалась на это Донне, и она написала: «Ему правда стоит найти в себе силы сказать, что он скучает по тебе, любит тебя и хочет узнать, можно ли все исправить. Но, кажется, он на это не способен». От этого разговора я начала думать о примирениях в целом. Я вспомнила о давнем конфликте с поэтом Дейлом Смитом. В девяностых наши разногласия из-за поэтики и репрезентации переросли в переругивания и злопамятство. Он живет в Техасе, а я в Калифорнии, так что я нечасто о нем вспоминала, но если так случалось, мои мысли были в духе «Дейл Смит – козел». Прошло десять лет, и вот однажды раздался звонок в дверь – мне принесли роскошный букет. Там была записка типа «Прости, если обидел тебя. Дейл». Мы с Кевином ломали голову: кто, блин, этот Дейл с цветами? Потом я получила имейл от Дейла Смита, в котором он писал, что сожалеет о своем поведении в девяностых. Я немедленно ответила, что виноваты были мы оба, я тоже совершала неприятные поступки и мне стоило вести себя иначе. Он не просил меня ни о чем таком, но писать это было в радость. Разговором я осталась довольна. Хотя цветы были ни к чему, мне понравилась эксцентричность этого жеста, и я впустила Дейла Смита в свое сердце. Вспоминая о нем теперь, я невольно улыбаюсь.

Я попыталась вспомнить о других удачных попытках примирения. Кажется, каждое содержало признание содеянного и просьбу простить – убийственно честный, от сердца, подход. Извинения преподносят как дар. И принять их так просто. После этого хочется разделить бремя прошлых ошибок. Наконец, это впускает в сердце любовь. У меня такое недавно было с Сидаром Сайго, и с Брюсом Буном тоже бывало, – ну а с Кевином мы за двадцать пять лет проходили через это миллион раз. Примирение приносит удовольствие – не зря же придумали примирительный секс.

А с буддистом сплошная неопределенность – я даже не знаю, хочет ли он помириться. И как мы можем открыться друг другу, если он прячет от меня свои чувства? Можно ли одновременно быть открытым и прятаться, как в крепости? Грустно, ведь «настоящая» часть личности буддиста, эта его нежная сердцевина, и впрямь прекрасна. И если кто-то хочет бережно прикоснуться к сокровенной части тебя, это дар. Но эта его часть по-прежнему для меня заперта. Как будто его сердце – закрытая книга, древний тайный текст в кожаном переплете, спрятанный за огромным золотым замком. Грустно, ведь его настоящие желания ясны как день: он хочет, чтобы я вновь прикоснулась к этой нежной части – иначе зачем ему возвращаться?

Весь вчерашний вечер я жаловалась на буддиста Кевину. Он работал за компьютером, а я то и дело заглядывала в комнату и пересказывала, что написала буддисту. «Я сказала ему, что желание прежней неопределенности подобно тоске по утробе матери. Нельзя вернуться обратно». Кевин комментировал мои слова. «Неплохо сказано». «Хорошая реплика». «Умно». Я всё размышляла, насколько мои отношения с буддистом, мои отношения с жизнью вообще можно считать литературным упражнением – вне зависимости от того, пишу я о них или нет. Для писателя, живущего в мире постмодерна, вся жизнь – это текст. Конечно, об этом теорий до жопы, но я не о теориях, а о когнитивном сдвиге, интуитивном восприятии жизни как текста. Завороженности тем, что изображено на завесе иллюзии. Когда я училась в колледже и увлекалась всякой мистикой, у меня была кошка по кличке Майя, что означает «иллюзия». Назвать ее таким «негативно окрашенным» именем казалось смелым жестом, такой вот я была мистический панк.

Недавно посмотрела фильм ужасов «Белый зомби» 1932 года – в основном из-за того, что в главной роли там Мэдж Беллами, которую я считала кровной родственницей. С тех пор я узнала, что ее звали Маргарет Дерден Филпотт и что она вышла замуж за кузена моего деда, когда жила в Денвере. В зомби Мэдж обращает молодой и красивый Бела Лугоши; во время некоторых крупных планов мы с Кевином так