Я открываю глаза. Мне кажется, что я спал всего час, но большая стрелка против десяти. Доброе утро, приехали грузчики. Там, за дверью, диван, шкафы и стулья.

«Сейчас, ребята, одну минуту!»

Мастера начинают собирать мебель, и, посчитав себя лишним, я спускаюсь вниз с чашкой кофе.

На улице моросит мелкий октябрьский дождь. Взявшись за прутья, словно осужденные, на машину, из которой вытаскивают коробки, глазеют детсадовские ребята. Я на свободе – они нет. Мальчишки, судя по всему из старшей группы, наблюдают за всем происходящим молча и внимательно. В тапках на босу ногу я переступаю несколько луж и подхожу вплотную к забору. Протянув руку между прутьями, один из парней по-мужски приветствует меня:

– Мы сегодня ели Сталина!

– Что вы делали? – с улыбкой спрашиваю я.

– Ели товарища Сталина! – по-прежнему со всей серьезностью отвечает малыш.

– Это как?

– Я ел голову, но она невкусная – там одно тесто!

– А я ел ногу, шоколадную!

– А я погоны ел и медали!

– Это как, парни?

– У нас сегодня у Люды Куницыной день рождения. Ее папа принес торт в виде товарища Сталина… он в цветочках и в гробу был, с шоколадом.

– Во весь рост, что ли, торт?

– Да-да!

– Да нет! – начинают спорить мальчишки.

– Да-да!

– Да нет же! Наша воспитательница сказала, что была в Москве в Мавзолее и что размером торт больше похож на Ленина, потому что тот маленький…

– Но торт-то вкусный?

– Не-а, «Киевский», с грибочками, лучше!

Я улыбаюсь, выбрасываю сигарету и, сделав последний глоток кофе, треплю парня по голове. Это все, что нам нужно знать об истории: тиран, который десятилетиями наводил страх на миллионы собственных сограждан, одним осенним днем обязательно превратится в салат или торт.

Почувствовав холод, я решаю вернуться домой. Поднимаясь по ступенькам, к ужасу своему, я вижу соседку.

«Черт бы ее побрал», – думаю я.

– Доброе утро, Саша!

– Ничего себе! Вы прогрессируете…

– Это все красный крест!

– Слушайте, я хотел извиниться за вчерашнее. Простите меня, я вел себя, как последняя истеричка…

– Нет-нет, не извиняйтесь! Я все понимаю. Мне не следовало задавать вам все эти вопросы. Вы правы, я часто лезу не в свои дела. Знаете, за эти годы я стала безразличной к человеческим страданиям – все они кажутся мне чем-то самим собой разумеющимся. Лично я никогда не встречала счастливых людей. Мне кажется, что таких и не бывает. А горем меня, к сожалению, сложно удивить. Так вы меня простите, Саша?

– Хорошо… Только если вы простите меня…

Я прохожу мимо и начинаю открывать дверь, но за моей спиной вновь раздается соседский голос:

– И все же… знаете… меня заинтересовала одна деталь. Возможно, это обыкновенная оговорка, но уж очень интересная! Вы вчера сказали, что ваша жена ушла от вас шесть месяцев назад, верно?

– Можно и так сказать…

– Но при этом сколько вашей дочери?

– Три…

– Три месяца?

– Черт, да…

– Вот! Не знаю почему, но я запомнила, что вашей дочери, кажется, всего три месяца, хотя вы, по-моему, об этом не рассказывали…

– Рассказывал…

– Рассказывали, да? Ну что ж… Вылетело из пустой головы… Но вот видите, вспомнила же утром! Я вспомнила и подумала, что какая-то очень странная история получается: мамы нет уже полгода, а дочери исполнилось всего три месяца… Как же такое может быть?

«Старая бестия! – думаю я. – Не успела извиниться и тотчас сует свой нос куда не следует. Не буду же я стоять здесь, посреди лестничной площадки, и пересказывать ей все, что с нами произошло…»

– Когда-нибудь я обязательно расскажу вам, Татьяна Алексеевна, когда-нибудь… но только не сегодня, хорошо? Простите, меня ждут грузчики.

+

Вечером того же дня я еду к маме. Мы сидим в гостиной. Мама играет с Лизой, отчим, уставившись в телевизор, смотрит российские новости.

– Ты только послушай их, а! Еще пятнадцать лет назад с нами считался весь мир, а теперь? На чем мы летаем? На чем будем летать? Они скоро развалят весь авиапарк! Мы стали людьми второго сорта из страны третьего мира!

– Ты-то точно! – не отвлекаясь от внучки, шутит мама.

– Мам, я вчера познакомился с соседкой…

– С той старушкой?

– Ага.

– И как она тебе?

– Много интересного рассказала.

– Та женщина, риелтор, говорила, что соседка наша много лет провела в лагерях.

– Правда?

– В лагерях, в лагерях! Сперла, наверное, что-то, вот и села! – острит отчим.

– Гриша, смотри телевизор…

– Мам, и что рассказывала риелтор?

– Да ничего особенного. Сказала, что соседка у вас хорошая, что сидела в лагере, а потому не думайте долго, покупайте квартиру – приличных соседей теперь не так легко найти.

– Приличные соседи! У вас все, кто сидел, теперь приличные! Ты откуда знаешь, что она приличная? Может, она убила кого?

– Она в Москве в МИДе работала…

– А разве достойные люди работают в МИДе?! Там же одни шпионы! Всю жизнь шушукаются, а потом договариваются с америкашками, детей своих к ним на учебу посылают, а сами…

Я молчу. Глядя на маму, я пытаюсь понять, зачем она переехала в Минск к этому кретину. Батя, конечно, тоже не подарок, но этот-то совсем лапоть. Красивая, с хорошим чувством юмора, господи, что она могла найти в этом человеке? Отчим же не унимается.

– Все разворовали! Все! Хорошо, у нас Батька появился, он быстро порядок наведет! А в Россию бы Сталина! Он бы сейчас всех поставил к стенке, и дело в шляпе!

– Съели вашего Сталина.

– Что?

– Съели, говорю, вашего Сталина, невкусный он.

– Сань, ты о чем?

– Да так, ни о чем. Слушайте, дядя Гриша, я все хотел у вас спросить: а летчики пьют за штурвалом?

– Конечно, пьют!

– Но как? Вас же проверяют перед вылетом.

– Перед вылетом-то да, но во время-то и после нет! Нам стюардессы приносят. Думаешь, как мы с твоей мамкой-то познакомились?

– Ясно… Мам, слушай, я, наверное, сегодня не буду у вас оставаться. Надо к новому дому привыкать.

– Хорошо, милый, как знаешь. Ты, кстати, с работой что-нибудь решил?

– Да, обещали помочь.