Итак, моя «свобода» не состоялась. Лечащий врач, догнав меня, заметила: «Как же это вы сообразили побрить голову как раз перед явкой на комиссию? Вы этим наверняка испортили себе жизнь и, кроме того, подвели нас. Еще вчера выглядели таким жалким, что немецкий доктор, безусловно, не стал бы к вам придираться»[2].

Уходя из больницы, я получил в камере хранения одежду и брезентовые сапоги. Когда стал их надевать, я решил взять в качестве портянок длинное махровое полотенце. Подумал: я его разрежу позже, а пока намотаю на одну ногу. Но сестра-хозяйка, несмотря на доверие ко мне, все же решила проверить, все ли я оставляю в порядке. Конечно, она сразу определила, что полотенца нет, и подняла большой шум, на который зашла проходившая мимо подруга кастелянши – моя знакомая медсестра. Обе женщины стали меня стыдить, и я, сняв с правой ноги сапог, вернул полотенце. При этом я робко заметил, что наступают холода, а носить мои легкие брезентовые сапоги без портянок невозможно. Вот меня и «попутал бес»! Медсестра удивилась, что я не мог ей раньше сказать об этом, – она бы достала их целый десяток. Но мне некогда было ждать.

Примерно к обеденному времени мы добрались до тюрьмы. Полицай пообещал, что нам сразу дадут горячий обед, однако без хлеба.

Режим пребывания в тюрьме в дневное время был более или менее либеральным: разрешалось свободно ходить по территории, заходить в некоторые камеры. Утром обитатели сами выносили парашу. Полицай доставлял в камеры свежую воду из водопроводного крана, работавшего в одной из секций корпуса. Он же с помощником привозил на тележке питание.

Раненых калек среди пленных я не видел. При мне основная масса пленных была доставлена из Крыма, и в частности из-под Севастополя. Небольшими группами их периодически привозили и из других мест, а потом отправляли на запад, главным образом в Германию.

В тюрьме находились также гражданские лица – попавшие в руки немцев разведчики, подпольщики, хозяйственники. Были и обычные преступники. Там же содержали евреев и политработников Красной армии. В отличие от обычных военнопленных для них установили очень строгие условия содержания в тюрьме. Пленный командный состав был отделен от рядовых бойцов, ефрейторов, сержантов и старшин. Однако те из командиров, кто обладал здоровьем, позволяющим выполнять не очень тяжелые работы, скрывали свое командирское (а тем более комиссарское) военное звание, предпочитая ходить в рядовых.

В тюремной администрации работали главным образом украинские и русские полицаи, к которым следовало обращаться «пан» или «господин». Однако высшим начальством в тюрьме были немцы. В основном распоряжались в ней военные чиновники соответствующего ведомства, а также неявно – офицеры СД – службы безопасности. Наружную охрану тюрьмы осуществляли также немцы, но еще на постах стояли многие из бывших советских людей.

Обустроившись в камере, я хотел было найти того медицинского работника, которому отдал свой немецко-русский словарь, но быстро раздумал делать это, так как совсем не помнил, как он выглядит, а его фамилию и имя в свое время не узнал. Так что с окончательной утратой словаря пришлось смириться.

В один из первых дней пребывания в тюрьме я проходил мимо большого четырехэтажного тюремного корпуса и остановился из-за того, что из его подвального помещения услышал через зарешеченное окно разговор на языке, во многом напоминавшем немецкий. Это помещение было заполнено несчастными евреями, обреченными на смерть, о чем они, по-видимому, знали. Среди них несколько стариков смиренно молились Богу. Я не смог спокойно смотреть на них и впервые за долгое время заплакал.

Как-то утром я увидел, что несколько групп пленных, одетых в шинели и с вещевыми мешками за спиной, в сопровождении немецких конвоиров выходили на улицу. Оказалось, они отправлялись на работы в город: одни – пешим строем, если идти было недалеко, а другие – на грузовых автомашинах. От полицаев мы узнали, что в городе их иногда кормят обедом, а когда они возвращаются, то съедают еще и тюремный обед. К тому же сердобольные местные жители часто дают им что-нибудь из еды. Меня и моего товарища эта информация очень заинтересовала, так как мы постоянно голодали. Поэтому я спросил у полицаев: «А как бы и нам попасть в эти группы?» Выяснив, откуда мы прибыли, полицаи «под секретом» сообщили, что именно они формируют так называемые рабочие команды. Нас обещали включить в их состав, но с одним условием: каждый будет должен ежедневно отдавать им что-либо из продуктов, полученных от жителей. Особенно их интересовала горилка, хлеб и сало. Мы единодушно согласились с этим условием.

Проходя мимо здания тюремной администрации, мы увидели, что немецкий унтер-офицер раздает пленным газеты. Каждому он вручал только по одному экземпляру, хотя многие пленные хотели получить по несколько газет, которые употреблялись в основном для свертывания цигарок. Мы тоже взяли по газете, на которой крупными черными буквами стоял заголовок «Клич». Оказалось, что эта газета, издаваемая на русском языке, предназначалась для советских военнопленных. В газете был дан краткий обзор последних оперативных сводок военных действий «доблестной германской армии» на советском фронте и отчасти – на западном и африканском. В газете сообщалось, что на Смоленщине начинают раздавать крестьянам землю, отобранную у них большевиками. Военнопленных агитировали помогать вооруженным силам Третьего рейха и «вести беспощадную борьбу с ненавистными народу жидоболыпевиками». Были в газете и карикатуры на Сталина, Черчилля и Рузвельта, аналогичные тем, которые я раньше видел на фронте на листовках, сбрасываемых с немецких самолетов. Эта газета «Клич» выходила в Берлине с 1941 года раз в неделю, а в 1943 году ее и другую газету – «За Родину», основанную в 1942 году, – заменила «Заря», материалы которой были лучше и по содержанию и по стилю.

Закончив чтение газеты, я хотел положить ее в карман, но один из пленных попросил отдать ее в обмен на цигарку с махоркой, на что я с удовольствием согласился, так как очень долго не курил. После обеда я позанимался немецким языком по сохранившейся у меня тетрадке и прогулялся по тюремному двору. Когда принесли ужин, я оставил на утро половину пайки хлеба и улегся спать, но часто просыпался то от укусов клопов, то оттого, что замерзали ноги и беспокоила мысль, удастся ли утром пристроиться к какой-либо рабочей группе.

Наконец наступило утро, и мы, наспех попив чаю, с вещами выбежали во двор, где полицаи присоединили меня и соседа к одной рабочей команде, а двух товарищей – к другой. На автомашине нас привезли к двухэтажному дому за оградой. К нам вышел фельдфебель в расстегнутом мундире и через ефрейтора, плохо говорившего по-русски, объявил, чем мы будем заниматься. Оказалось, что нам надо было перенести в противоположный угол двора груду кирпичей для строительства там трансформаторной будки. Чем быстрее мы закончим работать, тем лучше будет для всех, и нас сразу накормят обедом. К нам присоединилось человек десять немецких солдат, и мы выстроились цепочкой от груды кирпичей до места, куда их предстояло сложить, образовав живой конвейер с расстоянием между его звеньями более 3 метров. Работа началась.