Для меня большим неудобством оказалось то, что немцы, передавая кирпичи, бросали их очень часто и высоко, так что я с большим трудом успевал их схватывать. Кроме того, у меня не было брезентовых рукавиц, как у немецких солдат, и я получал очень чувствительные удары, от которых образовывались раны. Я с нетерпением ждал, когда закончится эта мука. Но поскольку работа шла дружно и даже весело, она сближала и солдат и пленных, что доставляло мне некоторое удовольствие.

Работа продолжалась не более двух часов. Я увидел, что двое немцев закурили, и осмелился попросить у них курева. Солдаты, тронутые тем, что я обратился к ним по-немецки, дали мне пару сигарет, одну из которых я сразу же прикурил от их бензиновой зажигалки. Подошли и другие солдаты и стали расспрашивать: сколько лет, откуда родом и прочее, и тоже дали несколько сигарет. От одного я получил маленькую шоколадку, что совсем поразило и меня, и моих товарищей. Но наш переводчик был недоволен, что беседа шла без его участия, и быстро прервал разговор.

Нас позвали на обед. За углом дома стояла, дымясь и распространяя аппетитный запах, полевая кухня. Немецкие повара приготовили нам густой чечевичный суп с большим количеством мяса.

Примерно часам к шестнадцати команду привезли обратно в тюрьму. Мы с соседом сразу поднялись в свою камеру, где, к своему удивлению, обнаружили кастрюлю с борщом, правда уже остывшим. Есть борщ мы не стали и, разостлав на полу шинели, улеглись спать.

Вскоре нас разбудили прибывшие с работы соседи. Оказалось, что их команда собирала на поле урожай свеклы. Конечно, обедом их никто не покормил, но зато в их котелки, которые они поставили у проселочной дороги, жители окрестных сел и деревень положили кое-какое съестное. Им достались также два арбуза, один из которых они отдали полицаям, которые встречали группу у ворот. А нашу – ранее прибывшую команду – они прозевали. Поужинав, я вышел в коридор и там прикурил сигарету у надзирателя от его бензиновой зажигалки. Я выкурил сигарету не целиком, так как у меня сильно закружилась голова. Оставшийся окурок я отдал надзирателю.

Утром почувствовал, что у меня болят и руки и ноги. Я стал сомневаться, смогу ли в этот день отправиться на работу. Кроме того, оказалось, что ночью шел холодный дождь и наступила типично осенняя погода. Теперь не могло быть и речи, чтобы в своей обуви, тонкой и уже немного дырявой, я был способен выходить на работу. А между тем у ворот тюрьмы заканчивалось формирование команд.

Увидев меня, входящего в камеру, надзиратель поинтересовался, почему я не еду со всеми на работу. Я объяснил, что у меня нет ни носков, ни портянок, из-за чего ноги в сапогах стали сильно мерзнуть. Не успел я это сказать, как мне в голову пришла идея – сделать портянки из куска шинели, отрезав ее на нужную длину. Надзиратель быстро принес ножницы, и мы укоротили шинель почти до колен. Я не знал, как отблагодарить за помощь надзирателя, и отдал ему пару принесенных вчера немецких сигарет, чем он остался очень доволен.

Можно сказать, что с этим надзирателем я подружился. Зная, что у меня нет ни мыла, ни полотенца, он принес мне кусок белой ткани. Но мыла он достать не мог – на это требовались большие деньги. Я был так растроган вниманием надзирателя, что отдал ему последние сигареты.

Обедать мне пришлось одному. Но тот же надзиратель неожиданно принес мне в дополнение к борщу ломтик хлеба и кусочек говядины. Ночью я обнаружил, что у меня опухли и заболели несколько пальцев, поэтому пришлось снова отказаться от работы в городе.

1 октября 1942 года я все же рискнул отправиться на работу, тем более что погода стояла сухая. Теперь на мне была короткая шинель, зато ноги были обуты в сапоги с длинными и толстыми портянками. На этот раз рабочую команду, в которую я попал, немецкие конвоиры погнали несколькими группами на большое поле, огороженное со всех сторон проволочной сеткой. Нам предстояло убирать свеклу и морковь.

У ограды поля шла проселочная дорога, по которой добирались до города на рынки сельские жители. С разрешения часовых пленные, как всегда, выставили котелки и другую «тару» для подаяний. Группы, работавшие с морковью, захватили с собой и этот «деликатес», но всего по одной штуке – взять больше часовые не разрешили. Конечно, все ели морковь и во время работы. Продукты, «раздобытые» на поле, обеспечили мне еще трое суток относительно сытой жизни. На два дня хватило и махорки. В дальнейшем я не смог больше поработать в городе.

Новое в тюремной жизни случилось 3 октября. В этот день почти никого не отправили работать в город, а надзиратели объявили, что сегодня состоится регистрация всех рядовых, включая ефрейторов, сержантов и старшин, содержащихся в тюрьме. Регистрация началась сразу после завтрака и затянулась до самого ужина. Каждого подводили к столу, за которыми сидели писаря. Регистрировали только ходячих пленных, присваивая им порядковый номер, который состоял из длинного ряда цифр. Спрашивали фамилию и имя (отчество не учитывали), место и год рождения, место проживания, военное звание и род войск. Я на всякий случай сказал, что мне 18 лет, но не скрыл, что был рядовым и артиллеристом, а до войны являлся студентом.

Обитателям нашей камеры удалось пройти регистрацию лишь к ужину, из-за чего он совместился у нас с обедом. Перед уходом к ночному сну мы все вместе прогулялись по тюремному двору, обсуждая возможные причины и последствия проведенной в этот день «капитальной» регистрации и отнесения при ней каждого пленного к определенной группе. Коллеги вспомнили, что их уже регистрировали один раз, но очень бегло, в следующий же день после прибытия в тюрьму (а я тогда, как отмечал выше, этого избежал из-за срочного ухода в лазарет вследствие внезапного сильного заболевания).

4 октября после завтрака надзиратель объявил, что обед сегодня состоится раньше обычного или его и вовсе не будет, так как к вечеру отправят в Германию. Перед выходом из тюрьмы нас обыскали и отняли длинные ножи и ножницы, опасные бритвы, гвозди и другие острые предметы, а также спички и советскую литературу и некоторые другие вещи, недопустимые для ввоза на территорию Германского рейха.

У некоторых пленных осматривали кожу на руках и ногах – нет ли признаков какой-либо заразы. Подозрительного человека представляли стоявшему рядом врачу.

Меня обыскивал молодой, холеный русский полицай. Он обшарил вещевой мешок, но ничего из него не изъял. Затем заставил вынуть из карманов документы, при этом он особенно пристально рассматривал студенческий билет, но никаких вопросов мне не задал. Потом он взял в руки институтскую зачетную книжку, на последних страницах которой я написал карандашом адреса друзей. Он явно не знал, что с ней делать. Но эти записи позволили мне убедить полицая, что эта книжка стала теперь для меня блокнотом и никакой опасности она не представляет. Обыск закончился тем, что полицай все же отнял у меня перочинный ножик, подаренный мне Вартаном, и мои брезентовые сапоги, вместо которых бросил мне под ноги чьи-то почти развалившиеся ботинки. Но это было уже слишком. Поэтому я отчаянно закричал по-немецки главному фельдфебелю: «Господин офицер, он отнял мои сапоги, я же не могу ехать в Германию босиком!» Немец подошел к нам, перекинулся со мной несколькими словами, задав обычные вопросы, и тут же приказал полицаю вернуть сапоги.