По горлу катится черный тяжелый шар. Выкатывается наружу яростным воем, который Надя будто слышит со стороны. И ее правая рука будто сама по себе начинает хлопать крышкой пианино по левой. Приподнимать черное лакированное дерево над неподвижно лежащими пальцами и резко отпускать. Нет. Нет. Нет. От ногтей мизинца и безымянного пальца отскакивают маленькие кровяные бусинки. Ровные, одинаковые, словно с одного ожерелья. В голове у Нади тоже словно рвется кровяное ожерелье, и алые бусины мыслей беспорядочно прыгают, разбегаются в стороны. Катятся по бетховеновской Элизе, оставляя на ней длинные и тонкие кровавые следы.

А потом Надя попадает в темноту, набухшую солью — от сочащейся крови и от слез Элизы.

Надя приходит в себя уже на кушетке медкабинета. Сверху льется холодный обезжиренный свет — такой же, как в гардеробе. Надя вспоминает свет своей комнаты — густой, наваристый, как свежеприготовленный куриный бульон, — и зябко ежится.

К Наде подскакивает медсестра, сует пластиковый стаканчик с чем-то травяным и терпким.

— Ну что, очнулась, красавица? На, пей. Пей.

За ее спиной тут же возникает бабушка.

— Надюш, да что же это такое? Ты чего сейчас устроила? Перепугала нас всех! Хорошо еще, что Анна Васильевна не ушла пока, а то уж тебя хотели сразу в больницу везти.

Надя глотает терпкое травяное зелье. Часть его тут же выливается изо рта, и медсестра вытирает Надин подбородок бумажным платочком. У платочка сладковатый персиковый аромат, а у медсестры резкие, порывистые движения.

— Что с тобой случилось? — продолжает бабушка. — Послушай, Надюш, ты ведь умненькая девочка, должна понимать, что так нельзя себя вести. Когда тебя брали в школу, я обещала Антонине Илларионовне, что проблем с тобой не будет. Что же ты меня подводишь?

Надя вдруг чувствует, как пальцы левой руки медленно наливаются болью. Приподнимает руку и видит белый бинт с бледно-розовой кляксой. А бабушка все не унимается, все говорит и говорит, сводит седые брови — то ли встревоженно, то ли укоризненно. Всплескивает руками и прижимает их к сердцу.

— Ты отвечать-то мне будешь? Что ты натворила? Довести меня решила, а, Надюш?

Боль в пальцах достигает пика. Боль нестерпима и бесконечна, она словно вытягивает фаланги до небывалой длины. Пальцы болят всей своей немыслимой протяженностью. Надя уже даже не слышит бабушкиных слов. Все пространство сконцентрировалось в одной точке — в пульсирующей болью левой руке. А вокруг этой точки разрастается пустота.

Домой в тот раз Надя с бабушкой ехали на автобусе. Хотя обычно ходили пешком. Бабушка за всю дорогу не проронила ни слова. Видимо, все ее слова были выплеснуты в медкабинете. Она сидела, прижав руку к сердцу и наполовину отвернувшись от Нади. Ее взгляд казался замутненным, полностью обращенным вовнутрь. Будто то, что происходило у нее внутри, целиком впитало в себя живое сияние глаз. Надя хотела ей что-то сказать, но не знала, что именно. Все слова в голове до сих пор размазывались жирными красными пятнами. Наверное, мозг был в тот момент похож на кровяной суп-пюре.

И Надя тоже отвернулась и стала смотреть в окно. Здоровой рукой расчистила маленький кусочек запотевшего стекла. Больную убрала в карман. В медкабинете Наде дали таблетку, и боль уже не была столь мучительной.

За окном автобуса проезжали машины. Красными слезами фар стекали на дорогу. Тянулись многолюдные улицы — уже знакомые, родные. Улицы, до терпкого, чуть затхлого привкуса настоянные на всеобщем глухом молчании. Теперь это всеобщее молчание смешивалось еще и с молчанием бабушки. И Наде было от этого неуютно.

Бабушка снова заговорила только за ужином. Налила Наде фрикаделькового супа и уселась напротив.

— Надюш, мне нужно серьезно с тобой поговорить. Из-за твоего сегодняшнего поступка мне было очень стыдно. И плохо. Я твой родной человек, а с родными так не поступают. Я надеюсь, ты это понимаешь?

Надя кивнула, не поднимая глаз. Раздавила ложкой фрикадельку.

— У меня очень слабое сердце. Оно может внезапно остановиться. Просто взять и замереть. И меня не станет.

Надя вздрогнула. Известие о возможности бабушкиной смерти зависло в сознании, словно капля росы на паутине, и принялось дрожать, мерцать, бессмысленно переливаться.

— А умирать я не могу. Если я умру, кто за тобой присматривать будет? Не твоя же нерадивая маманя. Тоже мне. Сбагрила дочь и довольна. Звонит раз в месяц. Ну ладно, Бог ей судья. Я уж не говорю о твоем так называемом отце, который вообще, наверное, забыл, как ты выглядишь. Ты только мне одной нужна. А без меня ты пропадешь. Ведь ты ничего не умеешь, Надюш, да и учиться не хочешь. Не смотришь вокруг, ни к чему любопытства не проявляешь. Не замечаешь ничего. Джемпер вот шиворот-навыворот надела. Потому что я утром не уследила, занята была контрольными этого десятого «А». А ты за целый день не обратила внимание, что швы наружу. Ну ты же девочка, должна за собой следить. Да ты ешь, ешь, а то остынет.

— Я не пропаду… — прошептала Надя.

— Конечно, пропадешь. Да и дядя Олег пропадет. Он тоже без меня не справится. Он же совсем еще ребенок. Почти как ты. Он даже поесть забывает, если ему в комнату еду не принести и на стол не поставить. Вы оба мои дети, и я несу за вас ответственность. Поэтому, Надюш, не надо меня огорчать. Не делай так больше, пожалуйста. Хорошо?

Надя кивнула. В голове из колодца памяти всплыли санитары с носилками.

— И когда ручка у тебя пройдет, сыграй для нас на пианино. Пусть Антонина Илларионовна будет знать, что ты хорошая спокойная девочка. И умненькая. Порадуешь нас всех. Меня особенно. Я ведь и не знала даже, что ты играть умеешь.

Бессонница продолжилась. По ночам Надя разматывала бинт, разглядывала свои почерневшие ногти, вспухшие черничные пальцы. Представляла, что все ее тело такое же — синее и разбухшее. Как у Рейчел, утопленницы из фильма «Не говори Анне».

Разбежавшиеся в голове бусины мыслей потихоньку склеивались заново. Но на этот раз в очень неровное, сильно давящее ожерелье. Бабушка сказала, что Надя одна не справится. Пропадет. А пропадет — это как? Надя не знала, но пропадать очень не хотела. И решила на всякий случай научиться справляться сама.

Самостоятельная осознанная жизнь связалась в Надиной голове с джемпером. А через джемпер — и с другой одеждой. И теперь каждое утро Надя внимательно осматривала свои вещи. Не вывернуты ли они наизнанку, нет ли на них дыр или пятен. Надя даже научилась сама включать стиральную машину. Понаблюдала за бабушкиными действиями, выстроила их мысленно в список. И как-то раз, оставшись из-за простуды дома, перешла к действию. Это было непросто и очень волнующе. Надя долго колебалась, прежде чем нажать на большую красную кнопку. Стеклянная круглая дверца точно закрыта? Порошок засыпан? А цифра, на которую указывает красная черточка, точно три? Сомнения скользкими ломтями желе облепляли Надю изнутри. Все ли сделано правильно? В верном ли порядке? Несколько раз Надя прокрутила в голове список действий. И наконец решилась. Но ничего не произошло. Журчания льющейся воды не раздалось. Несколько минут Надя, приоткрыв рот, смотрела на неподвижный пестрый комок за круглым стеклом. А потом убежала к себе в комнату и упала на пол лицом вниз, обхватив руками голову. Завертелась влево и вправо. Наде казалось, что она упала внутри себя — словно дерево с прогнившими корнями. Рухнувшим деревом покатилась по земле, сочась кровью. Так и прокаталась до бабушкиного прихода.