Впрочем, через месяц дорога стала гораздо легче. Весь необходимый маршрут закрепился в сознании, вместе с маленьким альтернативным крючком сквера. Необходимость в указателях начала отпадать. И Надя даже не особенно переживала, заметив, что объявление о чистке крыши от сосулек наконец-то сняли. Теперь можно было немного расслабиться, даже подумать о музыке.

К середине июля Надя полюбила свои утренние одинокие прогулки до школы. Все чаще поднимала голову, смотрела, как окна тянущихся мимо домов постепенно наполняются днем. Как вялые электрические огни в квартирах гаснут, и внутренности комнат исчезают за бликами стекол. Смотрела, как небо все больше наливается полупрозрачной белизной — ослепительной, знойной, ниспадающей легкими крупными складками. Как беспокойные голуби прокалывают острыми крыльями утренний сонный воздух. И распространяют в нем множество патогенных микробов.

Надя шла и внутренне играла на пианино. Внутренняя музыка лилась свободно, громко, полнозвучно. Смешивалась с кружащими улицами. Приходя в музыкальный класс, Надя садилась на «изюмную» табуретку и тут же подхватывала внутренний поток руками. А Юлия Валентиновна вздыхала, качала головой и недовольно поджимала морковный рот:

— С начала, Завьялова. Начинать надо с начала, а не с середины. Давай заново.

И все начиналось заново: гаснущие электрические огни, полупрозрачная белизна неба, кружащие голуби. Звуки становились еще больше, сильнее, словно налетали на невидимый заоконный город, захлестывали, топили в себе.

Надя продолжала меняться, продолжала свое странное медленное пробуждение. Словно через музыку в ней росло чувство сопричастности жизни. Надя все отчетливее ощущала, что окружающие ее улицы, наполненные фортепианными звуками, — это она сама. И фортепианные звуки — это тоже она. Все вокруг живет, звучит, движется, перетекает. Все неделимо, взаимосвязано, и Надя — часть этого большого сложного мира. Надя — гостья на празднике жизни. Потому что ее тоже приглашали на этот праздник, не только всех остальных. Не только детей, с веселыми криками бегущих эстафету в актовом зале. И Надя вовсе не на краю этого праздника, она в нем, внутри, в самом центре. Вот же она, кружится в потоке баховской Фантазии до минор. Или вот сейчас застывает в «Слезе» Мусоргского, медленно скатывается вместе с ней на пол. Она тут, в этом мире. Она вовлечена во все, что происходит вокруг. И от этой мысли внутри становится тепло, душисто и липко, словно рассыпаются перележавшие на солнце виноградины. Зеленые, полупрозрачные — как Надины глаза.

Но вместе с праздником пробуждения приходило что-то еще. Что-то горькое и неотвратимое. Неотрывно связанное с раскрывающейся полнотой чувств. Будто обратная сторона медали. Тяжелая густая тишина, нависшая в неубранном после веселья зале. Надя не сразу поняла, что это. Начала догадываться только первого августа, в последний день занятий перед отпуском Юлии Валентиновны. В то утро Надя увидела на тротуаре рядом с «Ароматным миром» мертвого голубя. Зачем-то остановилась, склонившись над птичьим телом, несомненно кишащим болезнетворными бактериями. По крайней мере так сказала бы бабушка. Надя замерла над приоткрытым клювом, остановившимся желтым глазом, иссохшей сизостью крыльев. И спустя несколько секунд вздрогнула, неожиданно осознав, что в смерти голубя как будто видит собственную смерть.

Влившись в цветущую, горячую кровь жизни, Надя стала видеть собственную смерть повсюду — во всех смертях. И рассыпавшиеся внутри Нади виноградины трескаются, и сквозь их лопнувшую кожицу просачивается мякоть, слегка тронутая удушливо-сладким разложением.

Уже с осени Юлия Валентиновна стала твердить, что необходимо выбрать произведение для конкурса.

— Что-нибудь такое, что ты сможешь сыграть просто бесподобно. Чтобы все ахнули, понимаешь? Чтобы все остальные тут же померкли на твоем фоне. Умеешь ты многое, выбор у тебя немаленький. Так что давай, Завьялова, выбирай. И мы это отработаем с тобой до блеска.

Директриса тоже поторапливала. Свисала над Надей, обдавая то кофейным, то уксусным дыханием, и пискляво говорила, на октаву выше Юлии Валентиновны:

— Ты, солнышко, с этим не тяни. Это только кажется, что времени впереди еще много. Не успеешь оглянуться, и весна опять тут как тут.

А Надя не знала, что выбрать. Сидела на своей «изюмной» табуретке, смотрела снизу вверх на двух взрослых людей, упирающихся в нее — словно с потолка — то ли строгими, то ли ласково-выжидающими взглядами. И молчала.

Выбор у Нади и правда был немаленький. За полгода регулярных занятий она научилась многому. И репертуар постоянно рос. Но выделить что-то одно, особенное, вбирающее в себя всю соль репертуара, было мучительно сложно.

Озарение пришло только в конце ноября.

Как-то в перерыве между этюдами Шумана и Черни Надя залезла на подоконник своей комнаты и принялась смотреть в окно. Заоконный кусочек предвечерней улицы тонул в пасмурности, в промозглой стылой серости, плавно перетекающей с каждой минутой в черноту. Легкий мороз уже устоялся. Первые сугробы в тощем, анемичном свете фонарей казались кусками сливочного масла. Мимо «Пятерочки» торопливо сновали люди. Пожилые — в кожаных плоских ботинках и меховых ушанках, местами полысевших. Молодые — в кедах и толстовочных капюшонах, торчащих поверх курток. Дети — в веселых цветастых сапожках и шапочках с помпонами. И вдруг в этом непрерывном потоке Надя увидела девушку в черных мокасинах и черном берете. Эта девушка выделялась из толпы тем, что странно размахивала руками. А ещё тем, что, кроме мокасин и берета, на ней не было ничего.

Из-под берета вылезали короткие рыжие волосы. Кожа казалась очень светлой, сливочного оттенка, с коричневой россыпью веснушек по всему телу. Девушка была худой — почти такой же, как те, которых рассматривал на своем компьютере дядя Олег. Надя подумала, что дяде Олегу она бы понравилась. В первые секунды даже хотела пойти в соседнюю комнату, позвать его. Но все-таки не пошла, осталась неподвижно сидеть на подоконнике.

На девушку никто, кроме Нади, почему-то не смотрел. Все обходили ее стороной, опустив голову. Было странно наблюдать, как в радиусе нескольких метров от девушки толпа теряла свою плотность. Размякала, плавилась. Девушка вертела головой, трясла руками и, судя по движению губ, разговаривала. Видимо, сама с собой: больше говорить было не с кем. Удивительно, что ей не холодно, думала Надя. И при этом вжимала голову в плечи и дрожала. Словно это ее обнаженное тело шло в ту минуту по морозной улице.

Девушка резко свернула с грязно-серой вытоптанной дорожки. Отправилась куда-то в сторону, через маслянистые сугробы, прочь от толпы. Туда, где снег лежал нетронутым, в своей зернистой первозданности. Еще несколько секунд помотала головой, обронив при этом берет, а затем скрылась из Надиного поля зрения.

За ужином Надя рассказала бабушке о необычной закаленной пешеходке. Бабушка часто говорила, что закаляться необходимо для здоровья, и Надя была уверена, что пешеходку похвалят. Но бабушка только пожала плечами и закатила глаза: