— Я могу сыграть… «К Элизе». И если ты хочешь послушать, я не против. И если Антонина Илларионовна хочет послушать, я тоже не против.

Бабушка тут же открыла глаза и отняла руку от груди.

— Ты это правда, Надюш? Ты серьезно сейчас?

Голос уже не казался пугающим. Не давил, не перекручивал. И серые водянистые глаза как будто мгновенно оттаяли, потеплели, налились солнечными парными лучами.

Надя кивнула. Слегка разжала пальцы, чувствуя, как волна внутри затихает.

И вот Надя снова сидит за пианино в музыкальном классе. Поднимает черную полированную крышку, местами изувеченную паутиной тонких царапин, а местами и вовсе светлеющую жирными ранами ободранного лака. За спиной — как и в тот раз — стоят бабушка, Юлия Валентиновна и директриса. А еще зачем-то пришел физрук в своем синем спортивном костюме. Надины руки почти не дрожат. Конечно, немного страшно: тот самый мотылек никуда не делся из чашки с чаем. Но все-таки он мертвый, и уже даже не перекатывается по поверхности. Он постепенно оседает, вслед за чаинками опускается на дно. Там и остается лежать, почти неразличимый в черной разбухшей массе. Надя утопила своего мотылька — ради бабушки. Чтобы самой не потонуть в страхе. Чтобы сыграть при всех Бетховена. Чтобы бабушкино сердце не остановилось.

Надя начинает играть. И вдруг осознает, что с каждой нотой присутствие зрителей становится все легче, все воздушнее. Где-то на десятом такте уже получается почти о них не думать, получается просто быть, просто играть, ловить ритм текущей под пальцами музыки. Текущей под пальцами жизни. Музыка — как теплый песок с рекламного плаката Ривьеры. (Того самого, рядом с поликлиникой.) Постепенно засыпает все прочие, посторонние ощущения. Наде кажется, что вот-вот ее затянет окончательно и края музыки сомкнутся у нее над головой.

Когда игра заканчивается, она на несколько секунд закрывает глаза. В темноте возникает лицо Элизы — очищенное от кровавых следов, неподвижное, спокойное. У Нади на душе теперь тоже спокойно, а еще тепло и как будто немного влажно. Словно Надина душа — это мякоть свежеиспеченного хлеба.

Юлия Валентиновна молча поворачивается к остальным и приподнимает подбородок. Ее морковные губы с черными усиками оказываются как раз под светом лампы.

Директриса тоже молчит, странно покачивая головой. Словно о чем-то напряженно думает. Стеклянно таращится то ли на Юлию Валентиновну, то ли куда-то в невидимое пространство.

— Ну, Завьялова, ну удивила, — весело говорит физрук, потирая ладони. — Вот бы еще научилась так же ловко через козла прыгать, как Моцарта играешь. Цены бы тебе не было!

Надя смотрит на бабушку. Бабушка улыбается — просто и безмятежно, как будто уже напрочь забыла про юбку шалавы Черняевой, про аттестат, которого та не получит, и вообще про всех оболтусов, которые регулярно вытворяют невесть что. А главное — про ужасную Надину выходку. И это значит, что сердечного приступа, скорее всего, не произойдет. И Надя улыбается в ответ.

С этого дня Надя стала брать уроки музыки у Юлии Валентиновны, потому что «такой редкий дар нужно обязательно развивать». Еще для Нади привезли пианино — прямо домой. Подержанное, конечно, но не такое исцарапанное, как школьное. Это пианино досталось от племянника подруги сестры самой Антонины Илларионовны. Племянник закончил музыкальную школу и отправился в Москву — поступать в консерваторию. Бабушка так часто это повторяла, что Надя в конце концов прониклась оказанной ей честью.

Пианино принесли в Надину комнату двое молчаливых незнакомых мужчин. Под руководством бабушки немного подвинули комод и втиснули пузатый «Красный Октябрь» племянника в промежуток между комодом и письменным столом. Кружевную сову пришлось перевесить.

— О нет! — воскликнул дядя Олег при виде пианино. — Теперь она целыми днями тут будет тренькать? А как же я? У меня вообще-то как бы работа.

— Олеж, ну что ты, — шипела в ответ бабушка. — У девочки талант настоящий. Абсолютный слух. Ей заниматься нужно, мы ее на конкурс всероссийский собираемся отправить. Потерпишь со своей работой, ничего.

Дядя Олег махал руками и страдальчески сводил брови. Видимо, не хотел терпеть.

Впрочем, два дня спустя проблема была решена. Дядя Олег купил себе большие темно-синие наушники и сидел за компьютером в них. Чтобы слушать во время работы «нормальную музыку, а не это унылое бряцанье».

Сама Надя привыкла к пианино не так быстро. В первое время напряженно разглядывала его по ночам, лежа на боку и вжавшись щекой в шершавую подушку. Неизменно натыкалась на него, наматывая в задумчивости круги по комнате. Только спустя две недели она сроднилась взглядом с громоздкими пианинными очертаниями и научилась считаться телом с его габаритами, легко и безболезненно от них уворачиваться.

Еще Наде было поначалу очень странно, что теперь она может извлекать музыку прямо у себя в комнате. В любой момент поднять крышку и нащупать все, что угодно, отыскать любые звуки, выстроить их в любые ряды. Она подходила к пианино лишь изредка. Нерешительно, словно боязливо трогала клавиши. Медленно доставала из глубины памяти услышанные когда-то мелодии, разливала их в тишину, наполняя комнату интонациями. На середине часто замирала, словно увидев и услышав себя со стороны. Опускала руки и в оцепенении ложилась на пол. Тело как будто плавилось, проваливалось в мягкую студенистую бесчувственность. Надя дышала глубоко и ровно, пытаясь прийти в себя. Вернуться к себе самой.

Но с каждым днем черпать из памяти музыку и орошать комнатную тишину становилось все легче. Надя подходила к пианино все чаще, играла все дольше и спокойнее. Пианино постепенно вросло в комнату, в Надины ощущения, в Надин распорядок дня. Пустило цепкие опутывающие корни. Окончательно укрепилось на своем месте.

С появлением пианино Надя начала чувствовать перемены в своем сознании. Пока что не очень ясные. Но что-то в Наде однозначно преображалось. Лежа на полу в перерывах между мелодиями, она стала мысленно разглядывать себя внутри своего тела. Проваливалась в темноту собственной крови, распадалась на куски, затем собиралась заново, снова смотрела и постепенно осознавала, что вот эта заново собранная девочка — уже кто-то другой. Кто именно — сказать было трудно. Внутри что-то безостановочно трепетало — нечто тревожно-горячее, болезненно-сладкое — и все никак не застывало в определенной форме. Словно Надя постепенно просыпалась от долгого глубокого сна, но открыть глаза не получалось.

Занятия с Юлией Валентиновной были два раза в неделю, по вторникам и пятницам, в пятнадцать тридцать. Теперь в эти дни Наде больше не приходилось ждать бабушку ни на продленке, ни на подоконнике пустынного коридора. После уроков Надя сразу шла в класс музыки. Около часа сидела в углу, рядом со стеллажом, пока Юлия Валентиновна куда-то уходила «по своим делам». Надя пила компот из сухофруктов, который бабушка наливала ей по утрам в маленький розовый термос. Разглядывала фарфоровые статуэтки скрипачей, выстроенные по росту на средней полке стеллажа. У самого маленького из них половина скрипки была отколота. Потом Юлия Валентиновна возвращалась в класс, и Надя усаживалась на свою «изюмную» табуретку.