Нотную грамоту она освоила моментально. В наследство от племянника подруги сестры Антонины Илларионовны вместе с пианино досталась толстая пачка нот. Множество пожелтевших страниц, заклеенных скотчем, с оранжевыми фломастерными пометками. Юлия Валентиновна задавала Наде этюды, мазурки и сонаты из этих многострадальных хрестоматий. Надя справлялась с ними легко. Впрочем, в нотах она вообще не особо нуждалась, ведь все можно было поймать слухом и нащупать вслепую. Этюды жили вовсе не на истрепанных пожелтевших страницах, а повсюду, вокруг, в воздухе, в Надиной голове. Вот же они, вот, как на ладони, на чьей-то маленькой припухлой ладошке. Мерцают, переливаются разноцветными звуками, разносятся в пространстве. Их не надо искать в печатных знаках.

— Эх, Завьялова, если так пойдет, через год-другой мне и учить-то тебя будет нечему, — говорила Юлия Валентиновна, выпячивая нижнюю морковную губу.

При этом, однако, замечания делала Наде постоянно. В основном упрекала в рассеянности, в несобранности. Надя часто перескакивала с одного произведения на другое. Или пропускала целые куски в середине.

— Давай, Завьялова, соберись. Еще раз заново, только теперь, пожалуйста, сконцентрируйся. А то впечатление складывается, что ты где-то в облаках витаешь. Вот куда ты только что улетела, скажи на милость? Разве так сложно сосредоточиться на одном простеньком этюде? Сыграть от начала до конца? Да для тебя этот этюд — раз плюнуть!

Но дело было не в концентрации. В Надиной голове музыка звучала намного быстрее, чем в реальности. Мысль опережала руки. И различные пассажи — те, что внутри, и те, что снаружи, — наслаивались друг на друга, смешивались, сбивали игру. В результате целый ряд тактов под Надиными пальцами проваливался в никуда. А когда одно произведение в голове заканчивалось, тут же начиналось другое, и Надины руки машинально следовали за внутренним звучанием. Прерывали звучание внешнее. Было уже невозможно разобрать, что откуда доносится.

«У тебя каша в голове», — нередко говорила Наде бабушка. И была права. Надя замирала перед пианино, опускала голову и молча слушала упреки Юлии Валентиновны. Краем взгляда скользила по ее лицу. По недовольно поджатым морковным губам, по черным усикам. По бледно-желтой, чуть бугристой коже, напоминающей застывшую маслянистую пенку на манной каше, которую варили в детском саду. Эта каша до сих пор была у Нади в голове.

В целом занятия с Юлией Валентиновной казались не очень интересными и к тому же утомительными. Постоянно тормозили полет Надиной музыкальной мысли. Нещадно прижимали к земле, заставляя распутывать клубок невольно получавшегося, бессознательного попурри. Это отнимало много сил. После занятий Надя нередко чувствовала себя разбитой, измученной, полностью высохшей изнутри. Но выбора не было: бабушка очень хотела, чтобы Надюша научилась играть «блестяще». Ведь на одном таланте далеко не уедешь, нужна ежедневная усердная работа. И Надя безропотно шла работать.

Впрочем, лучше уж приходить два раза в неделю в класс Юлии Валентиновны, чем заниматься в музыкальной школе. А ведь такой риск был. Надя узнала о нем одним обычным апрельским днем в учительской. Бабушка проверяла контрольные восьмого «В», а географичка с ленивым тягучим голосом стояла рядом. Расчесывала крашеные кудри.

— Софья Борисовна, а вы не думали внучку в музыкалку записать?

— Думала, Светочка, конечно, думала, — ответила бабушка, не отрывая глаз от тетрадей.

Надю при этих словах будто ударило по лицу отскочившей колючей веткой.

— Все-таки там уровень соответствующий, в консерваторию готовят, — продолжила географичка. — А то Юлия Валентиновна, спору нет, хороший педагог, но музыкалка есть музыкалка…

— Вы все верно говорите, Светочка. Но Надюша у меня особенная, вы же знаете, — бабушка мазнула взглядом по закаменевшей Наде. — Она музыкальную школу не вынесет. Ее и здесь-то с трудом уговорили заниматься. Упиралась, как… как не знаю кто. Ладно уж, пусть хотя бы так. К тому же на конкурсах нашу школу будет представлять, нашего педагога, а не какого-нибудь Петра Семеныча.

— Ну вам виднее… Может, и правда не стоит ребенка зря мучить.

На конкурс «Юное звучание весны» Надю в этом году не отправили. Просто не успели зарегистрировать. Зато твердо решили исправить ситуацию в следующем году. «Как раз есть время спокойно подготовиться». Занятия с Юлией Валентиновной были, по сути, не чем иным, как подготовкой к защите чести школы.

Во время занятий в класс нередко заглядывала директриса. Протискивала в дверь свое полное студенистое тело, медленно и величаво приближалась к пианино. Подходила практически вплотную, нависала над Надей, туго свернутой внутри себя от смущения и тошноты. Гладила сплющенную, уплотненную Надю по голове.

— Ну как ты, солнышко, все получается?

— Все прекрасно получается, — отвечала за нее Юлия Валентиновна. — Надя у нас просто умница. Молниеносно все схватывает. Ей бы еще немного концентрации добавить. А так — все чудесно.

— Ну и хорошо, ну и занимайтесь. Чтобы, главное, на конкурсе не подвести.

— Не подведем, Антонина Илларионовна, не беспокойтесь. Мы с такими учениками еще и в энциклопедию войдем.

Ради подготовки к конкурсу и к энциклопедии Наде прощалось многое. Учителя стали как будто смотреть сквозь пальцы на ее невыполненные домашние задания. А их оказывалось с каждым месяцем все больше. И когда другим ученикам ставили в классный журнал двойки синей гелевой ручкой, напротив Надиной фамилии возникала лишь крошечная карандашная точка.

— Ладно, Завьялова, принесешь на следующий урок. Что же делать, раз ты у нас второй Моцарт.

Учительницы ИЗО и английского даже иногда звали Надю после продленки попить с ними чаю. Говорили мягкими замшевыми голосами, придвигали к Наде вазочку с отсыревшим печеньем «Особое». Расспрашивали об игре на пианино, не переставая удивляться: «У девочки такая склонность! И ведь в Наденькиной семье нет ни одного музыканта».

Бабушка тоже стала снисходительнее. Практически перестала бранить за невнимательность, за упрямство. За отсутствие сострадания. Слушала Надину игру с восхищенными теплыми глазами. И даже если бурлящие музыкальные потоки доносились из Надиной комнаты в очень поздний час, бабушка не заходила, не ругалась, не хваталась за сердце. Не заставляла «полуночницу» немедленно ложиться спать, как это часто бывало раньше, когда Надя заигрывалась с пуговицами.

Занятия с Юлией Валентиновной продолжились и летом, когда школьные уроки закончились и все ученики разъехались на каникулы. Все, кроме Нади. Ей некуда было ехать. Бабушкин дачный домик в сорока километрах от города сгорел пять лет назад. А восстанавливать его «не было ни сил, ни денег». Впрочем, Надя никуда и не рвалась. Напротив, радовалась, приходя в непривычно пустую школу. Прохладную, тихую и большую, словно резко выросшую. Теперь занятия начинались не в пятнадцать тридцать, а в девять утра. «Чтобы потом целый день был свободен».

Летом Надя ходила в школу одна, без бабушки. Ведь когда-то нужно начинать. Бабушка не будет сопровождать ее повсюду до конца жизни. Надя уже немного научилась самостоятельно покорять пространство. Выпутываться из патины улиц. Паутина оставалась сложной и прочной, несмотря на то что улицы были знакомы. Ведь знакомы они были лишь в отдельности, каждая сама по себе — рекламным щитом «Теле 2», разрисованной скамейкой, брошенной машиной с выбитыми стеклами, сладковато-клейким запахом пекарни, оставленным с февраля объявлением о чистке крыши от сосулек. Каждая улица начиналась из ниоткуда и уходила в никуда. Чтобы связать все улицы воедино и выстроить из них маршрут, требовались умственные усилия — особенно поначалу. Надя шла и говорила внутри себя: вот здесь, после кирпичного дома, направо; вот здесь, у «Ароматного мира», надо перейти дорогу наискосок, по зеленому сигналу светофора, к рекламном щиту. Однажды улицу рядом с пекарней перекрыли, и пришлось идти в обход, через сквер. По крайней мере все пешеходы шли именно так. И Надя последовала за толпой, покрываясь при этом холодным потом. Мысли, поврежденные внезапным головокружением, обездвиженные мутным, заторможенным осознанием происходящего, безвольно скользили вниз. После сквера пешеходы расходились в разные стороны, а Надя растерянно стояла на месте — на непривычном месте, в непривычных обстоятельствах. Вертела головой, отчаянно пытаясь найти путеводные знаки. Уже сквозь навернувшиеся слезы увидела красно-желтую вывеску «Ароматного мира». Буквы нельзя было различить, они сливались в сплошное кроваво-гнойное пятно. Но Надя все-таки поняла, что это они. И успокоилась. Потому что от «Ароматного мира» уже можно идти дальше — перейти дорогу наискосок, по зеленому сигналу светофора, к рекламному щиту.