Молчание. Долгий взгляд. Вздох.

– Я тебя научу.

Разумеется, Пёс много рассказывал о Пом. Он описал её во всех проявлениях, вспомнил все: её упрямство, вспышки бешенства, её нежность первых дней, её власть над родителями, её немыслимую жестокость под конец – все как есть.

– Не хотелось бы тебя разочаровывать, – отвечал Гиеныч, зевая (они заговорились далеко за полночь), – но ничего в ней нет такого уж особенного, в твоей Пом. Просто девчушка, каких много: она готовится стать взрослой; только пока она ещё вся перемешанная.

– Перемешанная?

– Ну капризная, если хочешь, взрослые это так называют. Но это не капризы, это мешанина: она ещё сама не знает, чего хочет.

Пёс всё равно не понимал, и Гиеныч повёл его посмотреть на других перемешанных детей. День был серый, только часа в три проглянуло солнце. Воспользовавшись этим, детские садики и школьные дворы разом закишели мелкой шумной детворой. Сидя бок о бок за решётчатой оградой, Пёс и Гиеныч наблюдали.

Дети играли под каштанами. Играли? «Неужели вот это можно назвать игрой?» – недоумевал Пёс. Они производили какие-то сложные действия, попарно или небольшими группами, самым мирным образом, и вдруг все это превращалось во всеобщую свару. Но свара обрывалась так же внезапно, как начиналась, и все возвращались к своим занятиям с серьёзностью профессионалов.

В одном из уголков сада, около горки, Пёс заметил толстого розового малыша, который, сидя на своей обширной попке, ревел, разинув огромный рот. Слезы прямо-таки били фонтаном из его широко открытых глаз. «Да он же умирает от горя», – ужаснулся Пёс. Но тут лист каштана, спланировав, приземлился прямо перед малышом. Тот мгновенно перестал реветь и погрузился в созерцание этого листа, блаженно улыбаясь, словно для него в мире ничего другого никогда не существовало.

По дорожке шли две маленькие девочки, и одна рассказывала другой что-то животрепещущее, а та жадно слушала. Навстречу им попалась третья. Слушательница тут же увязалась за ней, покинув рассказчицу. Рассказчица продолжала говорить как ни в чём не бывало, заливаясь смехом на каждой фразе. Она прошла мимо песочницы. Тут Пёс увидел Старательного. Тот, с ведёрком и совком, достраивал четырнадцатую башню своего песочного замка. Великолепную башню с зубцами, бойницами, ласточкиными гнёздами, все как полагается. Очкастый, сосредоточенный, он работал на диво основательно. Все башни были соединены стеной, на которой он не поленился прорисовать пальчиком контуры воображаемой каменной кладки. А сейчас полировал тыльной стороной совка поверхность четырнадцатой башни, осторожно сдувая лишние песчинки и лаская взглядом своё творение. Сколько же времени ушло у него на такую постройку? «Это какое же надо терпение!» – подумал Пёс. Вдруг Старательный вскинул голову. Глаза у него загорелись каким-то странным огоньком. Он вскочил, раскинул руки, а ртом принялся изображать шум мотора. Довольно долго он кружил так, наподобие моторизованной птицы, вокруг замка, а потом вдруг, без всякого предупреждения, завопил: «ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-БУМ! БУМ!» – и ну крушить ногами башни и стены. Взрывы, фонтаны песка, тучи пыли, зияющие воронки, форменный катаклизм! Скоро от великолепного замка с четырнадцатью башнями не осталось и следа. Потом Старательный так же внезапно прекратил бомбардировку. Он подобрал совок, степенно положил его в ведёрко и удалился, словно ничего и не было.

Всё стихло. Начал накрапывать дождь.

Пёс не мог прийти в себя.

– Ну, теперь понял? – спросил наконец Гиеныч.

Но Пёс так и сидел, не в состоянии ответить. «Гиеныч прав, – думал он, – все эти дети – такие же, как Пом, совершенно перемешанные. Игры, занятия, даже лица у них меняются так же быстро, как ветер меняет направление. И самым непредсказуемым образом. Секунда – и они уже не такие, как были только что».

Вот тут Пёс и вспомнил себя в ту пору (для него уже очень давнюю), когда он ещё не способен был держаться одного запаха из многих. Он сам был тогда перемешанным, как эти дети. И ему впервые стала понятна фраза, слышанная от Гиеныча:

– Беда в том, что мы взрослеем в семь раз быстрее, чем они.

Вот оно что: в то время как он, Пёс, сам того не сознавая, стал взрослым, Пом осталась ребёнком. Перемешанным. Как все дети.

Дождь уже лил вовсю. Детская площадка опустела. Пёс так глубоко ушёл в свои мысли, что голос Гиеныча донёсся к нему словно издалека:

– Пошли давай, пора встречать Кабана.

Гиеныч никогда не ошибался в расписании поездов. Нечто вроде шестого чувства. Всякий раз Кабан находил их на посту. Обоих, Гиеныча и Пса, сидящих у выхода на платформу № 6. И все трое шли домой, счастливые, потому что опять были вместе.

Они правда были счастливы. Пёс даже недоумевал, как это может быть – такое счастье. Ему было как-то тревожно. Слишком это было прекрасно, чтоб так и продолжаться. Кабан и Гиеныч, те ни о чём таком не думали. Похоже, они воспринимали своё счастье как нормальное состояние. Пёс внимательно приглядывался к ним. Они так сжились друг с другом, что внешне своих чувств никогда не выражали. Ну, почти. Гиеныч, завидев Кабана, скромно помахивал хвостом, а тот, рассеянно потрепав его по голове, заговаривал с ним так просто и естественно, словно продолжал только что прерванную беседу.

Чем счастливее они были, тем явственнее чувствовал Пёс, как в нём подымается какая-то горечь. «Странно, – думал он, – должно быть, со мной что-то не так». Но это было сильнее него. Когда он видел, как Кабан берет свои кисти и, поглядывая краем глаза на Гиеныча, кладёт первые мазки на чистый холст (Гиеныч в таких случаях принимал эффектную позу и старался не шевелиться), Пёс не мог отделаться от мучительных видений.

Все тех же, разумеется: дверь холодильника, кувыркающаяся в небе, мёртвая Чёрная Морда среди отбросов, чёрный фургон, глаза Лохматого, труп той собаки на обочине – снова и снова те же картины. Они всё время возвращались. Он стыдился этого. Он ничего не говорил Гиенычу. Не хотел омрачать его счастье. Только вот от Гиеныча невозможно было ничего скрыть.

– Что с тобой творится, Пёс? Вид у тебя, прямо скажем…

– Нет-нет, ничего, всё в порядке, правда.

– Ладно, как хочешь…

Гиеныч не настаивал, зная по опыту, что рано или поздно Пёс сорвётся и тогда сам расскажет ему всё, что сейчас скрывает.

Так оно, естественно, и случилось. В один прекрасный день Пёс сорвался. Он уснул в этой атмосфере мучительного счастья, и все его страшные сны нахлынули разом. И он проснулся с таким воплем, что Кабан раздавил три тюбика краски, которые были у него в руке, а Гиеныч превратился в живую подушку для булавок.

– А? Ты что? Что с тобой, Пёс? Ну скажи, что?

– Со мной то, со мной то… – захлёбывался Пёс, – со мной то, что я слишком счастлив с вами! что это невозможно! что это неправда! что это сон! что в жизни так не бывает! что жизнь совсем не такая! жизнь – это раздавленные собаки на обочине! это мёртвые собаки, брошенные среди отбросов! это чёрные фургоны! это директора приёмников с гуманным выражением лица! это холодильники, которые нас давят! хозяйки, которые нас бросают! щенки, которых топят, потому что они некрасивые! вот что такое жизнь! Со мной то, что вы двое – сон! что вы не настоящие! что вы слишком хороши! что это слишком хорошо, чтобы быть правдой! со мной то, что я сейчас проснусь на обочине автострады! среди мусора на свалке! и умру там один-одинёшенек! как собака! как умирают все собаки! брошенные хозяевами! потому что друзей не бывает! это всё сказки! бывают только хозяева! хозяева, для которых мы слишком глупые! слишком некрасивые! слишком большая обуза! слишком долго нюхаем! и они нас душат своими поводками! давят своими холодильниками! своими машинами! и оставляют валяться мёртвыми на обочинах! на свалках! оставляют одних! одних среди машин, которые мчатся мимо! одних среди отбросов! одних…