class="p1">Я проходила теперь через единственное из страданий, недоступных человеку. В эту ночь я видела свое рождение (XX: 176, 99).

Мать страдала от боли в животе, и в день рождения дочери, в помраченном сознании, ей казалось, что она испытывает родовые схватки (по крайней мере, так восприняла эту ситуацию Фрейденберг).

С этого момента мать почти непрерывно кричала от боли, и Фрейденберг описывает, как, живя в той же комнате, она должна была при этих криках есть, пить, подметать пол, мыть кастрюли, чистить зубы. Ей казалось, что она сходит с ума (XX: 178, 100).

И в это время, как и во всю блокаду (по крайней мере летом и осенью), Фрейденберг продолжала работать41. В последние дни жизни матери она читала лекции об «Илиаде» в Институте Герцена. Но и без этого неудивительно, что страшные описания смерти матери исполнены мифологическими мотивами: Фрейденберг не умела отделять непосредственное восприятие жизни и научную теорию.

Как писала Фрейденберг в книге «Поэтика сюжета и жанра», в мифологическом мышлении «такие биологические факты, как утоление голода, как появление ребенка или смерть человека, воспринимаются вопреки их реальной сущности» (56)42. В «первобытном мировоззрении» функционирует принцип единства смерти и рождения, и «еда в представлении первобытного общества сливается с актами рождения и смерти»; «еда, говоря нашим языком, есть смерть и воскресение, а также производительный акт» (67). Это связано, как она объясняет, с кругом представлений о «матери-земле» в метафорической интерпретации: «смерть в сознании первобытного общества является рождающим началом; земля-преисподняя есть земля-мать, из которой рождаются не одни растения, но животные и люди» (63). С этими представлениями связан образ «рождающей смерти», поглощающего и рождающего материнского тела (63). «Три наших понятия – „смерть“, „жизнь“, „снова смерть“ – для первобытного сознания являются единым взаимно-пронизанным образом» (64).

Именно в этом ключе – в образе рождающей смерти – Фрейденберг описывает в блокадных записках смерть матери. Проанализированные в ее научных трудах мифологические метафоры имели для нее жизненную силу даже в ситуации катастрофы, выходившей за пределы обыденного опыта.

Со смертью матери 9 апреля 1944 года, казалось, все было кончено. Завершив подробное описание процесса умирания, 1 мая 1944 года Фрейденберг прекратила записи.

4. ПОСЛЕ ВОЙНЫ (1945–1950)

«Второе рожденье мертвецом в мир» – «Кто может описать советский быт?..» – «Это простой обыденный советский день» – «Склоки на кафедре» – «…чтоб окончить рассказ о своей последней любви» – «Возродились публичные поруганья» – «Архив приобщал меня к братству мирового человека» – «Моя жизнь окончена. На этом я обрываю ее рукопись» – «Университет разгромлен» – «Записки, эти записки! Я боялась обыска не за себя, но за них»

«Второе рожденье мертвецом в мир»

Фрейденберг вернулась к своим записям (прерванным в апреле 1944 года после смерти матери), чтобы отметить конец войны. 26 июня 1945 года, одна в пустой квартире, она открыла новую тетрадь. Ей кажется, что и она не пережила блокаду: «Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. Таких двух ужасов человек пережить не может» (XXI: 1, 2). «Глаза уменьшаются и тускнеют. Руки давно умерли. Кости оплотнели…» (XXI: 1, 1) Она работает, готовит учеников («Соню и Бебу»), спрашивая себя: «Что ученики и наука для сердца, в котором нет жизни?» (XXI: 4, 6) Но «мертвое сердце нельзя было увезти на Волково кладбище»; предстояло «второе рожденье мертвецом в мир» (XXI: 4, 8).

Это ощущение – жить мертвецом в мире – проходит через записки во все послевоенные годы.

Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» писала о заключенных нацистских лагерей как о людях, «чье возвращение в психологически или как-то иначе понятный человеческий мир очень напоминает воскресение Лазаря». Арендт полагала, что такой человек едва ли был способен «сообщить свой опыт другому»43.

То, как Фрейденберг описывает себя после блокады, напоминает состояние Лазаря, но она считает необходимым сообщить о своем опыте.

Было тяжело возвращаться к запискам:

Они связывались у меня с записью о маме, в блокаду, в преисподней, где бились наши совести против законов физиологии. Но я к ним вернулась, готовая преодолеть самые кровоточащие травмы, чтоб только донести до чернил и бумаги рассказ о сталинских днях. Это – мой посильный протест против удушенья человека! (XXI: 6, 11)

После войны вести записки было осознанным этическим и политическим актом. Неожиданно записки принесли ей и «чарующее наслаждение» – она попала в «имажинарный мир», «от которого пахнуло теми днями, похороненными». У записок был и философский смысл: это было «святое пространство» – «метафизическое общение будущего с прошедшим» (XXI: 6, 11).

Фрейденберг живет и пишет, как бы видя себя умершей, со стороны. (Позже она назовет эту часть записок, начиная с тетради № XXI, «Воспоминания о себе самой».)

Но, несмотря на готовность, вскоре она перестала писать.

Через два года, 19 июня 1947 года, Фрейденберг вновь открыла тетрадь: «Два года разделяют последние строки этих записок от сегодняшнего дня» (XXI: 9, 18). И тогда, в 1945 году, и сейчас, в 1947‐м, ее мучит ощущение беспредельности, неизбывности времени: «Теперь у меня много времени. Я брошена в него. Вокруг меня бескрайнее время» (XXI: 4, 7). «Полная совершенная тишина и беспредельная освобожденность». «Это смерть. Осталось совсем немногое: пройти через время» (XXI: 5, 13). Она много думает о смерти и о средствах самоуничтожения: «Выброситься из окна или утонуть…» Но ведь «погибнуть так же трудно, как и уцелеть» (XXI: 9, 19). Дойдя «до крайнего предела опустошения», через два года после окончания войны она возвращается к запискам как к «единственному средству спасения» (XXI: 9, 18).

Она вкратце описывает «промежуточные события» (XXI: 9, 18): из эвакуации вернулся университет (в мае-июне 1944 года). Восстанавливали город «с помощью рабского труда» («насильственный и непосильный женский труд») (XXI: 10, 20).

Фрейденберг живет и пишет «c огромным напряжением, как насилие» (XXII: 16, 14). Сама жизнь стала для нее насилием.

Вновь и вновь она возвращается к теме времени. Вокруг нее бескрайнее, удручающе пустое время: «Я хочу его отграничить заботой, забить движением в пространстве, но ничто не укорачивает его. Сколько у меня ни было бы дел, время не сокращается» (XXI: 4, 7). Жизнь в ожидании смерти – это процесс преодоления неизбывного времени: «Течет, льется Время. И я прохожу по его тоннелю, ожидая окончания пути» (XXI: 9, 18). Ощущение пустого времени настигает ее внезапно: «Я перестаю писать. Так называемые дела не имеют для меня никакой значимости. Вот я сажусь в стороне от стола. Вот я хожу. Вот