class="p1">Я шел по набережной. Кричали чайки. Горечь и легкость, пьянящий запах первоцветов, блики на воде, приглушенный звук трафика. Все смешалось. Весна и стерва. Холодный порыв ветра. Так всегда бывает.

Так бывает невыносимой весной, чтобы продолжать жить».

Хожу в состоянии рассеянной влюбленности, хотя знаю, что ничего уже не возможно. Но я закрываю глаза, и все сладко замирает внутри. Я засыпаю с распухшими от поцелуев губами. Это невозможно. Это есть.

«Чтобы обеспечить письму будущность, нужно опровергнуть миф о нем — рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора» (Ролан Барт).

Автора. Литературы. Реальности.

А кто разберет, где схитрил автор. А кто знает, кому нужна последняя гипотеза Пуанкаре: две неподвижные точки, между которыми вращается пространство, плазма, линза.

— Начнешь про секс — получится про любовь, начнешь про любовь — выйдет про секс. Чем лучше напишешь, тем больше возмутятся. Одни сортирные граффити без критериев. В нашей мафии марателей канон с линейкой и ножницами… везде (ты правильно слышишь).

Непристойна и возмутительна только правда о людях. Одной только правды нам не простят. Мы живем в стране лгунов. В стране лгунов говорят одно, думают другое, мотивация третья. Она огромная, эта страна, раскинулась на все континенты, омывается всеми морями.

И тебя всегда в этой стране будут судить.

«Да все бы у нас получилось даже с этой Джульеттой, если бы в историю не влез этот старый хер». Нет, не получилось бы. Не судьба.

Все еще Мадрид. Смена караула у королевского дворца. Я оказываюсь здесь случайно, собирается народ, и вот я уже в первом ряду у ограждения. За спиной собор Альмудены. Это долгая церемония, отчасти историческая реконструкция. Сначала в небе пролетает несколько звеньев авиации, затем гарцуют конники, першероны везут пушки, маршируют разные подразделения. В рядах почетной гвардии немало женщин. Один из всадников останавливается меньше чем в полуметре от ограждения, изящная андалузская лошадь бьет копытом и хочет с нами пообщаться, и мы, разномастые иностранцы, ахаем, гладим тянущуюся к нам морду и треплем гнедую холку.

Другим зрителям везет меньше — метрах в десяти от нас по периметру лошади навалили яблок. Люди морщатся, отворачиваются, а сдвинуться в толпе со своего места некуда. Конных выездов несколько, в какой-то момент все звенья собираются на площади, и тут, как по команде, кони начинают прудить и валить кучи. Народ хихикает, кто-то одобрительно свистит. Конники разъезжаются по сторонам и на площадь выходят пехотинцы. В красивых формах с аксельбантами, несут знамена и стандарты, четко шагают, держат строй, и строй идет по навозу. Зрители — из тех, кому хорошо видна вся рекогносцировка — хохочут. Я вместе со всеми. Строй проходит, выбегают уборщики, прибирают навоз. Шоу продолжается.

Бухнула пушка, оглушенные кони закачались, как пьяные. Страшно. Всадники вовремя отвели их подальше, иначе могли бы снести ограждение и подавить зрителей.

Обращаем свои взоры от низменного к высокому, и всей толпой после шоу идем в собор Альмудены приложиться к изображением святых. Испанцы, туристы, верующие, неверующие. Из меня католичка, как из гадюки альпинист, но тоже поднимаюсь по лесенке. Крещусь. Прикладываю руку к деве. Делаю несколько снимков памятника папе Иоанну Павлу II, который установлен перед собором.

Savage. Мы с голландкой Элизабет, когда стояли в очереди в Прадо, вспомнили это слово, как самое подходящее определение для этой страны. Всех северных европейцев сначала шокирует Испания. Страна, где европейское густо приправлено арабским и еврейским колоритом. Проехав горы, каталонских сепаров, валенсийские апельсиновые сады, кастильскую скудную землю, съев быка, сам становишься диким.

Вся Европа когда-то была savage.

Потом нас приручили и посадили в клетки.

Когда в Европе во время пандемии закрыли зоопарки, служители заметили, что животные стали себя иначе вести. Им стало скучно без посетителей. Без двуногих бандерлогов, которые приходят на них поглазеть. Нам тоже.

У меня в руках помидоры, зелень, конфеты, бутылка вина. Неудобно нести, вываливается. Мы на даче, вечерний пикник и костер. Дима, муж Натали, уже включил ретро-кассету: все, у нас сегодня четко 80-е. Максимум 90-е. Кто тогда не жил, пусть подавятся Моргенштерном.

— Слышу, у вас Крис Айзек, значит пора к костру.

— Да, уже страдает бедный еврей. Какой клип красивый был, а? Море, девушка, налипший на девушку песок.

— Этот клип посмотрел весь советский зритель. Эротика! Дикий Запад! А у подъезда бабки семечками плевались. Сейчас не поймешь, кто и что смотрит.

— Порнуху. Бабки перешли на жесткую порнуху — им нужен повод лясы поточить.

— И запад уже не тот. В Америке раздрай, в Европе клон СССР с брюссельскими маразматиками.

— Гуд бай, Америка, ооо, где я не был никогда… Помнишь «Наутилус»? Культовая группа. Но вся страна знала.

— Чего только не было! Даже «А мы его по морде чайником»!

— У бегемота нету талии, у бегемота нету талии, у бегемота нету талии, он не умеет танцевать. А мы его по морде чайником, а мы его по морде чайником, а мы его по морде чайником, и научим танцевать!

— Уважаемые пионэры, не пора ли разлить?

— Под короткий тост политеха, которому ты научила греков?

— «Ебанем» обычно пьют к концу вечеринки, когда уже длинную речь произносить трудно, а мы только начали.

— Натусик, наш — или наша? — классик так все опишет, что даже я не буду знать, куда деться от позора. Но ты можешь подтвердить, что я честно выполнял свой супружеский долг.

— Поговори, поговори, сделаю соавтором.

— Нобелевскую премию нам не дадут. Жаль, деньги нужны всегда…

Знаете, а я буду скучать по Испании. По тому лету открытых границ, страстей и ссор. Я, вечный варвар из другого племени, покоривший пространства Старого Света.

Не читайте мне мораль. Не обвиняйте меня в легкомыслии: я всегда кого-нибудь любила.

***

По морю лодочка плыла,

Крутилася юла,

Но если бы не зла была,

Но если бы не зла.

Какое счастье морем плыть,

Какое счастье плыть.

Но если б лодка не утла,

Тогда все может быть.

Блажен, кто тонет по любви,

Блажен блажной моряк.

Тут сколько ветер не лови,

Не ветер, а хуяк.

Но если бы судьба не зла,

И не был я дебил…

По небу лодочка плыла,

И я к тебе доплыл.

Я сижу в сквере на набережной, ты в своем испанском карантинном подсраче, но ты, буся, меня поймешь. Поймешь, потому что у тебя такие же блудливые и похожие одновременно на миндаль и янтарь глаза.

Мой друг умирает. Я чувствую это на расстоянии. Я не могу заставить себя набрать его номер. Он хочет уйти невидимкой, как когда-то рвался, из