последних сил полз к дверям мой умирающий кот. Последний стыд, который у нас, всех живых существ, остается, это стыд смерти.

«Моя кошечка любит, когда ее хвалят. Самая красивая, самая умная. Все понимает. На самом деле она суетливая, жопастая, чуть что — кусается и визжит, сожрет все и еще просит, не потому что голодная — чтобы срыгнуть на хозяйский ковер. Терплю. Все терплю. Любовь зла».

Сегодня заметила, что она из моих пальм высохла. А я по инерции продолжаю ее поливать.

Ресницы накрасишь — к слезам. Я не могу себе позволить реветь прямо здесь, на набережной у гостиницы «Пекин», на всеобщем обозрении. Прекрасная ранняя весна, и я улыбаюсь. В это время года самые красивые отражения в воде. Река неспешно течет, кричат чайки. Осенью они улетали, думала, не вернутся. Они вернулись. Плещутся в воде.

Я становлюсь суеверной. Столы вертеть и допытывать призраков — мистика дурного толка. Мы заново открыли мистику слов. Способ десакрализации тайного ради сакрализации — чего? Хотелось бы, жизни. Но никто не знает жизнь. Ради вечного. Мимолетного. Смешного. Страшного. Красоты. Танца Саломеи.

Наши слова размывали границу между вымыслом и реальностью. Наши грубые и нежные, глупые и умные слова. Мы могли быть кем угодно, и даже быть друг другу никем. У нас было все. Нам некуда дальше раздеться. Это не любовь, буся. Любовь у вас с Хуаном.

А у нас было страшное литературное святотатство, одновременно порнографическое и целомудренное, для которого еще не придумали названия.