Через несколько минут беседы Фиона заявила о квартире следующее: ей кажется, что здесь не хватает домашних растений. Она очень хвалила цикламены и гибискусы. Лирически превозносила цинерарии и пушистую спаржу. В последнее время особенно без ума от цинерарии, сказала она. Мне раньше никогда не приходило в голову покупать домашние растения, и я попробовал вообразить, каково делить с живым и растущим организмом эту комнату, а также весь мой черствый мусор из фильмов и журналов. Я налил себе еще пива, а ей принес апельсинового сока, и на этот раз она попросила добавить в него водки. Мне стало ясно, что женщина она добрая и дружелюбная, поскольку, когда я подсел к ней на диван заполнить бланк пожертвования, осталась весьма довольна тем, что ноги наши случайно соприкоснулись: в сторону не дернулась, — а когда я вписывал сумму и ставил подпись, бедра наши касались друг друга довольно долго, и я не мог понять, как это случилось, — ведь это Фиона придвинулась ко мне поближе. Вскоре выяснилось, что и уходить она не торопится, ей почему-то нравится со мной разговаривать — с человеком, которому в ответ и сказать-то нечего, — и поэтому я пришел к выводу, что она сама как-то храбро, неприметно и безрассудно истосковалась по общению: хоть я сегодня вечером и неважный собеседник, а поведение мое в самом начале явно ее напугало, она все же не уходила, все больше и больше расслаблялась и становилась все разговорчивей. Не помню, сколько она у меня просидела и о чем мы с нею говорили, помню только, что мне это сначала нравилось — все эти непривычные занятия разговорами; и только много времени спустя — должно быть, после нескольких стаканов — я снова почувствовал, что утомился и мне уже не по себе. Даже не знаю, почему это произошло — мне по-прежнему нравилось разговаривать с нею, — но неожиданно меня охватило неодолимое желание остаться одному. Фиона продолжала говорить, я ей, наверное, даже что-то отвечал, но внимание мое начало рассеиваться и вновь сосредоточилось на Фионе, только когда она что-то сказала и я сильно этому удивился.

— Я не выключаюсь, — сказала она.

— Простите?

— Я не выключаюсь. — И она кивнула на мою руку.

Я к тому времени вернулся в кресло напротив и, сам того не сознавая, взял видеопульт. И теперь он был направлен на нее, а палец мой замер на кнопке „пауза“.

— Я, пожалуй, пойду, — сказала она и поднялась с дивана.

Пока она шла к двери с бланком в руке, мне пришло в голову, что нужно как-то спасти ситуацию, и я выпалил:

— Наверно, я куплю себе какое-нибудь растение. Тут все станет по-другому.

Фиона обернулась.

— У меня по пути с работы есть небольшая теплица, — тихо сказала она. — Я могу вам купить, если хотите. Завтра принесу.

— Спасибо. Это очень любезно с вашей стороны.

И она ушла. Несколько секунд после того, как за нею закрылась дверь, я переживал любопытное ощущение: одиночество. Но одиночество это смешивалось с облегчением, а еще чуть погодя облегчение совершенно его вытеснило, заполнило меня целиком, мягко подвело к креслу, на подлокотниках которого покоились два моих друга, два испытанных соратника — пульты управления видеомагнитофоном и телевизором. Я включил их, нажал на „воспроизведение“, и Кеннет произнес:

— Ну, э… симпатичное лицо — это еще, знаете ли, не все.

* * *

На следующее утро я проснулся с ощущением, что произошло нечто весомое. Событие это, чем бы оно ни оказалось, на данной стадии никаких попыток анализа не переживет; мне же очень хотелось воспользоваться его самым непосредственным симптомом, а именно — небывалым в последнее время всплеском умственной и физической энергии. Вот уже несколько месяцев на моем ментальном горизонте клубилось и нависало несколько довольно неприятных задач, но в тот день я почувствовал, что бремя их стало легче и они просто расстилаются передо мной, нисколько не угрожая, а и вовсе даже маня, словно ступени, уводящие в светлое будущее. Я не стал залеживаться в постели. Встал, залез под душ, сварганил себе кое-какой завтрак, вымыл посуду и принялся пылесосить квартиру. После чего прошелся повсюду тряпкой, соскребая слой слежавшейся пыли — такой толстый, что после каждого мазка тряпку приходилось вытряхивать в окно. Затем, слегка утомившись, начал бессистемно прибирать и переставлять вещи. Среди прочего меня очень беспокоило, смогу ли я найти некоторые бумаги на тех же местах, где оставил их много месяцев назад, — я намеревался днем заново ознакомиться с ними и взяться за работу. Поиск занял около получаса, но бумаги все-таки нашлись, и я сложил их в стопку на очистившемся столе.

Вне всякого сомнения, день складывался весьма необычно, и я усугубил его необычность еще одним поступком. Вышел на прогулку.

Квартира моя располагалась в глубине большого многоквартирного дома, фасадом выходившего на парк Баттерси. Хотя это послужило чуть ли не главной причиной ее покупки лет семь или восемь назад, преимуществами географического положения я пользовался редко. Обстоятельства иногда вынуждали меня ходить через парк, это правда; однако сознательно выходить туда ради удовольствия или размышлений — совсем другое дело, да и прежде я не обращал ни малейшего внимания на окружавший меня пейзаж. Правда, как выяснилось, делать я этого и сейчас не собирался, поскольку на прогулку отправился, в первую очередь надеясь прийти к определенному решению, которое, как и многое другое в жизни, откладывал слишком долго. Но оказалось, что в своем заново пробужденном состоянии я менее обычного способен игнорировать окружающий мир, а потому поймал себя на том, что проникаюсь расположением к этому парку, который доселе не считал самым привлекательным в Лондоне. Трава пожухла, клумбы на солнце потрескались и посерели, но их краски изумили меня все равно. Я словно увидел их в первый раз. Под небесами невозможной голубизны орды обеденных загорающих подставляли себя яркому солнцу; их порозовевшие тела местами были прикрыты кричаще-яркими лоскутами одежды, а головы покачивались в такт солнечным лучам и отупляющим ритмам магнитофонов-„мыльниц“ и плееров. (В воздухе мешалась самая разная музыка.) Урны были переполнены бутылками, банками и обертками от сэндвичей. Казалось, я очутился на каком-то празднике, где напряжение и негодование маячат далеко на заднем плане, и то, вероятно, лишь потому, что жара, как обычно, граничила с невыносимой, а скорее всего, просто потому, что в глубине души все мы знали, что парк Баттерси — далеко не лучшее место, чтобы изо всех сил наслаждаться этой жарой. Интересно, сколько еще человек мечтают сейчас оказаться в деревне, среди настоящей природы, подле которой парк — лишь непристойная пародия? В его северо-западном углу, недалеко от реки, кто-то попытался воссоздать отдельный садик и обнести его стеной, и пока я несколько минут сидел там, мне он напомнил сад за фермой мистера Нутталла, где мы играли с Джоан. Но здесь вместо зачарованной тишины, которую в детстве мы принимали как вещь совершенно естественную, я слышал громыханье грузовиков и гул пролетающих самолетов, с деревьев за нами наблюдали не воробьи и скворцы, а заносчивые городские голуби да жирные черные грачи размерами с приличную курицу.

Что касается моего решения, то пришел я к нему довольно быстро. В начале недели я получил уведомление из банка, сегодня утром распечатал конверт и без большого удивления обнаружил, что на балансе у меня — большой перерасход. В таком случае надо что-то сделать с той глыбой рукописи, что сейчас лежит у меня на столе. Если повезет — и, возможно, если случится чудо, — на ней удастся что-то заработать, но прочесть ее следует как можно быстрее, чтобы понять, как подступаться к издателям.