Снилось ему, как он, молодой, стройный и ловкий, бежит по переходу на свидание к Маринке – бежит с огромным букетом, который держит в здоровых, без гипса, сильных руках…

Действие лекарства закончилось к утру. Сразу, без перехода, навалилась черная безнадега, расхотелось и улыбаться, и чистить над пластиковой миской зубы, тем более что на них еще стояли железные дужки – для фиксации сломанной челюсти. Как раз утром в палату привезли одного «подранка» – офицера с неудачно поломанной на учениях ногой. Так же как и Малышев, офицер с каталки перевалился на койку. Тотчас санитары зафиксировали его больную ногу на вытяжке. И офицер, почему-то с недовольной миной, откинулся на больничные подушки, не глядя на двоих товарищей по несчастью. Следом за санитарами в палату, не здороваясь, ввалилась его жена, небольшая, толстоватая, но юркая хохлушка, и принялась обхаживать болезного мужа: заполнила тумбочку сухпайком, на маленький столик посреди палаты водрузила переносной телевизор и мигом приладила проводки-антенны. Не замолкая ни на минуту, включила ненаглядному развлекательную программу. Хотела было кормить его, чуть ли не с ложечки, но явился лечащий врач – заполнять историю болезни, и супруге пришлось ретироваться. Всю эту мелкую больничную суету Малышев запомнил по одной причине: пока врач расспрашивал новенького, на экране «телика» мельтешил какой-то сумбурный фильмец. И когда между очередными кадрами втерлась очередная же реклама, Венька почему-то именно на ней остановил внимание. И реклама-то, в общем, была примитивная, и что рекламировали, толком непонятно. Запомнились только живые желтенькие цыплята на фоне каких-то пакетов. И эти обыкновенные пушистые живые комочки вдруг больно, будто толстой иглой, укололи прямо в сердце Веньки. Из глаз сами собой полились слезы – и так отчаянно захотелось лежать здесь, в палате, с простым переломом, как у офицера, или с отрезанной шишкой подагры на ступне, как у старого вояки! Никто пока не обещал ему, что он снова сможет ходить – как все, на двух ногах. Теперь это могло только присниться. Как и встречи с Маринкой, о состоянии которой ему не хотели или не могли говорить…

Стесняясь своих слез, Венька отвернулся к стене – возле нее и стояла его кровать, – насколько позволяла вытяжка на бедре, и до конца дня так и не смог взять себя в руки…

А на следующий день его снова, уже в госпитале, навестила мать – слава богу, без тетки! – с совершенно неожиданным подарком – целой бутылкой замечательного пятизвездочного «прополиса»! Настроение, конечно, слегка приподнялось. А вот дальнейшие действия матери вызвали полное недоумение – он даже подумал: а не едет ли у него потихоньку крыша от горестных событий? Хотя, в общем, горевать ему было особенно не о чем. Он человек взрослый, семейный, самыми неутешительными прогнозами по поводу его травмы врачи с ней, видимо, не делились. Да и не сказать, чтоб мать уж так особенно любила его, тем более после своего нового замужества. Скорее уж переживать следовало Маринке…

Мать тем временем аккуратно разлила коньяк в прихваченные с собой рюмочки. Рядом, на тарелочке, лежала заботливо приготовленная закуска: два нехилых бутербродика с красной икоркой! Но Венькиного доброго настроя уже как не бывало. Подумав о Маринке, он впервые пристально всмотрелся в глаза матери – и сразу понял: все!

– Да, Венечка, – тихо подтвердила мать, – да. Погибла на месте. Проникающее ранение, перелом основания черепа. Сегодня девять дней. Давай помянем.

Никто специально не вслушивался в их разговор – но тут в палате все как-то сразу притихли. И неожиданно снова выскочила на экран «телика» реклама с цыплятами. Веньку пронзила такая острая горькая тоска, четкое осознание полного одиночества и потерянной жизни, что жгучие слезы снова сами по себе позорно поползли по щекам. Он опустил голову; мать сунула ему в руку платок.

И еще тише добавила:

– Знаешь, она ведь и вправду тебя любила. Мне тут показали ваши фотки – везде она только на тебя и смотрит.

Чуть еще отпила из своей рюмки и неожиданно обычным голосом сказала:

– Тут еще Ленка Островская – какая-то подруга Маринки – просится тебя навестить. Что думаешь?

Венька, прикончивший уже вторую рюмку, успел только отшатнуться и прошептать побледневшими губами:

– Нет, нет! Не хочу ее видеть.

Схватил тарелку, сунул матери в руки несъеденные бутерброды – и его начало выворачивать. Мать побежала за сестрами. Старый вояка, ковыляя на костылях, сунул Веньке под нос свое чистое судно – «чем богаты», как говорится. Рвота все не прекращалась. Прибежали медсестры – с капельницами, с промыванием. Мать украдкой сунула бутылку в тумбочку.

День тянулся очень долго, и Венька едва смог дождаться спасительной вечерней дозы обезболивающего. Он уже знал, что прописано два укола на ночь, и следил за этим неукоснительно.

К вечеру рвотные позывы прекратились – рвало уже одной водой с желчью. После благодетельного укола Венька настолько успокоился, что нашел силы на общение с соседями по палате. Правда, дедок-ветеран, который надеялся отсидеться в блатном стационаре подальше от домашних – одиночная палата-люкс, как в санатории! – срочно засобирался на выписку, благо на одной ноге ему удалили подагрическую шишку, а другая по правилам ожидала своей очереди только через год. Зато другой, офицерик Борис Борисович Боссард, со сложным переломом, оказался весьма словоохотлив. Он развлекал благодушно настроенного Веньку разговором до тех пор, пока к ним обоим (офицеру тоже делали укол на ночь – только один) не сходил милосердный бог сна…

…Боссард, видимо, вернулся в лоно своего семейства, а Малышев, здоровый, ловкий и стройный, в парке «Сокольники» уговаривал боязливую Маринку покрутиться на бешеном воздушном аттракционе…

А следующим утром Веньку срочно забрали в операционную – предстояла операция на лучезапястном суставе.

Самой операции Венька не боялся. Наоборот, с радостью готовился дополнительно выспаться на операционном столе. Ему казалось плевым делом – поставить металлический фиксатор в месте перелома для правильного сращивания кости. Так оно, в общем, и оказалось. Подвел же неопытного в медицинских тонкостях Веньку не сам процесс, а особый, так называемый облегченный, наркоз. Наложившийся еще на похмелье (бутылку, которую принесла мать, он благополучно допил) и глубочайший стресс.

Не раз и не два Малышев потом обдумывал причины, по которым дорогостоящий облегченный наркоз оказался таким смертельно страшным.

Когда игла анестезиолога вонзилась в вену привязанной руки, Венька приготовился к знакомым ощущениям. Вот сейчас: начнут расплываться очертания, затихать все звуки – и сознание исчезнет. Но не тут-то было!

Венька очутился в комнате с мягкими пластилиновыми потолком и стенами, в центре которой на полу горбился и вытягивался пластилиновый же «пуфик». Очертания потолка и стен менялись, вытягиваясь и удлиняясь вверх, в бездонное пространство. Венька чувствовал себя малой мыслящей частицей без тела, совершенно беззащитно отданной во власть иным предметам. Вылетев в пространство, он оказался в чем-то вроде железной гремучей вагонетки на железных рельсах, мотающейся вверх и ухающей вниз, как на американских горках. Почему-то и рельсы, и вагонетка были усажены металлическими штырями и кривыми остовами железной арматуры, сквозь которые приходилось со скрежетом продираться. Добравшись до самой высокой точки, вагонетка собиралась в очередной раз ухнуть с размаху вниз, в бездну. Но на самом верху нерешительно задержалась – и поползла назад, к исходной точке пути, все с тем же воем и скрежетом. К нему теперь прибавился глухой звук чьих-то неживых, механических голосов, отдающих команды на неведомом языке… Вагонетка наконец добралась обратно и доставила Веньку в ту же пластилиновую комнату, а затем, еще не чувствуя тела, он услышал над собой голоса врачей и сестер. Малышев искренне возблагодарил высшие силы за чудесное спасение. Много лет он не мог отделаться от навязчивой отчетливой мысли: если б вагонетка тогда ухнула вниз – ему настал бы конец…