Любочка и в самом деле забегалась: заваривала чай с медом, моталась в аптеку за прописанными лекарствами – им и пообщаться-то особо не пришлось. Антибиотик в прописанной двойной дозе должен был расправиться с вирусом за пять дней. Потом пришли слабость, вялость и даже дрожь в коленях. И получилось как-то само собой, что после выписки Малышева на работу обязанность водить машину перешла к Любочке – спокойной и заботливой, как всегда. Так и прошел весь третий месяц второго года после аварии. Венька уже знал, что эта дата надолго теперь останется точкой отсчета в его жизни.

Отсчета его второй жизни…

Для восстановления сил после болезни Малышев позволил себе еще «на чуточку» увеличить дозу «препарата Х». Правда, теперь все, связанное с ним, делалось им втайне от жены, все-таки это позор, что он не может справиться сам, а прибегает к помощи этого «лжедруга». Хоть и безо всякой уверенности в Любочкином наивном незнании. Скорее – наоборот. Вообще лето прошло для Веньки как-то незаметно. Он продолжал «открывать» для себя Любочку, потому что сама она о себе совсем ничего не рассказывала. Венька пробовал разговорить друзей, в частности словоохотливую Лиану Геннадьевну. И выяснил, например, почему из родных Любочки никого не было на их свадьбе. Оказалось, что из родителей у нее жив только отец, да и тот затерялся где-то в осетинской глубинке. Остальное – как всегда: русская родня со стороны матери не приехала, потому что не желала общаться с родней осетинской, со стороны отца. А те не появились на свадьбе по той же причине. Узнал, что от первого мужа (а Люба до него уже успела побывать замужем) ей досталась небольшая квартира, которую она сдавала. Это и выручало их новоиспеченную семью в трудные минуты, покрывая большую часть затрат на его лечение. Узнал, что жена в свое время окончила Литинститут и вполне могла бы вести литобъединение в его центре, но никогда об этом не упоминала и не жаловалась на свое «семейное служение».

Но самое главное открытие ждало Малышева впереди. Первого сентября, в День знаний, Лиана слегка подвыпила – сначала на банкете в своем институте, затем в Венькином центре. Разболталась, конечно, больше обычного, при всех расцеловала Веньку – «как своего шефа». И одновременно сунула ему в карман какие-то листочки.

– А это – тебе, Венечка, и чтоб никто не догадался! Попробуй узнать автора: чьи это вирши?

Венька сначала не придал значения ее словам. Однако проснулся среди ночи и сбежал от супруги, заперся в туалете, чтобы никто не видел. Примостился там на крышке унитаза – и забыл обо всем. В детстве он так же «срывался» в стихи запрещенного Гумилева, Мандельштама и Блока (кроме поэмы «Двенадцать»). Стихов и было-то всего четыре странички!

Пришел июнь. Как мало было мая!

Бесценно лето в северном краю.

Я летом ничего не понимаю,

Я и сама себя не узнаю…

В июне каждый вечер самоцветен,

Воздушный день – хрустально невесом,

И тянет сердце оставаться в лете,

Коротком и пленительном, как сон…

На яркой пленке киноаппарата

Минутным кадром исчезают дни;

И осень нарастает – как расплата

За все, что невозможно сохранить…

За дверью лета наступает осень,

А там – зима затянет холода…

И в волосах уже тускнеет проседь,

Которой раньше не было следа.

Ах, что с того! Июнь – сама беспечность!

Царь лета – сам спешит меня простить.

За дверью жизни притаилась вечность…

Но мы – с июнем! Так о чем грустить?

А дальше:

Все ворчат, мол, я – с приветом!

На работе – воркотня…

Золотая радость лета

Переполнила меня!

Ни женой мне образцовой,

Ни работницей не стать.

Мир зеленый; цвет пунцовый…

Все иное – суета.

И в семье рукой махнули:

Непутевая судьба!

…В дорогом Дворце июля

Ждут меня на первый бал…

Я в плаще из белых лилий

И в браслетах на руках

Затанцую, как учили,

В золоченых башмачках…

Каждый вечер с этой тайной

Я стремлюсь из дома прочь:

В дорогой Дворец хрустальный,

В мир цветной – из ночи в ночь.

Несомненно, я – с приветом:

Не сидится мне в дому,

Пропадаю в царстве лета,

Земно кланяюсь ему…

На лице – дыханье сада,

Запах меда – на губах.

Никого ругать не надо:

Сами слышали – судьба!

Венька перевернул страничку.

В старом фильме, знаешь: бедный Рональд Адэр!

Сам полковник Морэн целится в упор.

Ничего не сделать. Никого нет рядом.

У судьбы подписан смертный приговор.

В неизвестной ленте – сразу непонятно:

Кто ловец, кто жертва; кто – герой, кто – враг?

На полу в гостиной – розовые пятна.

Скомканные письма. Долгая игра…

Дети смотрят фильмы – обо всем об этом.

Пишут на бумаге, упражняя слог.

Время сочиняет мудрые сюжеты,

В новых кинозалах тихо и тепло…

Кто-то смотрит фильмы, кто-то верит в сказки.

У соседей – праздник; у родных – беда.

Надо б, как в сюжете, в кровь добавить краски:

Чтобы понарошку, чтобы – как вода…

Умирают Адэр и полковник Морэн.

Шерлок, многознайка, подскажите мне:

Кто снимает ленту, где мы все – актеры,

Кто – уже вначале – знает наш конец?

И последняя – четвертая страничка. Здесь почерк стал неразборчивым, и Венька не смог разобрать торопливые строчки.

– Веня, ты там? – Это Любочка, видимо волнуясь, осторожно постучала в дверь. Малышев ринулся к двери – с листочками в руках, – хотел поделиться впечатлением от этих живых стихов, возможно, спросить об авторе. Но Любочка взяла листочки в руки, сложила их – и, ни о чем не спрашивая, сунула в карман халатика.

И тут до Веньки дошло, почему словоохотливая Лиана Геннадьевна на этот раз не назвала ему автора!