Уверенность в Настиной невредимости засела крепко, как здоровый зуб, и стоит ли его расшатывать? Константин по-прежнему с нежностью думал о жене и представлял, что она спит в укромном уголке на чем-то мягком, тепло укутанная, под стеной, забором или на чужом диване. Его жена всегда находила, где устроиться спать, как животное, роющее в земле ямку, – всегда уютно устраивалась. (Она и точно спит. Ее качает. Спит, раскинув руки. В тепле, в жаре, так, что пот течет по щекам.) Константин еле доплелся до своего номера. Он был слишком утомлен.

– Что?! – В сумраке, без электричества, Варвара Семеновна тревожно подскочила.

– Всё в порядке, – он тяжело присел с ней рядом на кровать.

– Я уже согрелась. А вы, Константин, как себя чувствуете?

В голове прозрачными слайдами всплывали, повторялись коровьи останки и кучи гнили, вращались, представая в разных ракурсах.

– Я? Вполне. Давайте отдохнем, Варвара Семеновна.

Ни ему, ни ей это не пришло в голову, и никогда не пришло бы. Тем не менее от усталости они не задумывались, но осязали друг друга – и происходило самое невозможное. Они, почти не замечая, разделись под одеялом, сухо поцеловались и так же сухо слились в любовном действе. Им стало мягко. Усталость, напряжение спадали, оставляя хорошие теплые организмы. Им стало хорошо.

После секса Константин включил свет. Варвара Семеновна успела одеться так же незаметно, как разделась, но оставалась под одеялом. Со стыдом он восстановил в памяти ее тело – по обрывкам осязательных впечатлений. Мягкий, разросшийся живот, выносивший детей, мягкие большие груди, ляжки. Как не похоже на худую Настю, словно животные разных видов. Совсем другого вида. Он присел рядом. Ни чувства вины, ни раскаяния не было. Только разум понимал, что случившееся все разрушает, но разум засыпал, подавленный вернувшейся усталостью. Они молчали долго.

– Варвара Семеновна?

– Что, Константин? – Она говорила через силу, но голос ее выражал превосходство, кроющееся в возрасте.

– Вы раньше изменяли мужу?

Она закрыла нижнюю часть лица руками. В глазах под полуприкрытыми веками смех.

– Было один раз. По молодости. Я думала – всё, конец моей жизни, все разрушено. Думала – развод, конец всему. Хотела сама Сергею рассказать, уйти от него. Не хватило смелости. А он так ничего и не узнал. Потом я каждый день ждала, дрожала, что расскажут ему или сам догадается. Но со временем забылось, другие заботы, жизнь есть жизнь. Младший сначала ветрянку из садика принес, а потом и старшего прихватило, а у него уже школа. Меня с работы по больничному отпускать не хотели, тогда грипп ходил, работать некому было. Потом с картошкой это было, погнила вся в погребе… Так – одно, другое… С мужем мы хорошо жили. Верите ли, сколько лет с того случая прошло, а до сегодняшнего дня не вспоминала. Забыла! Вы не спросили бы – так и не вспомнила бы. Всегда хлопот хватает…

– А теперь? – спросил он.

Несколько часов спустя, тычась на холоде в неподходящие двери, растерял себя: сначала потерял студента, потом Виталика, потом возраст и пол. Осталось – холодно. Жестко. После того как человеческие голоса замолкли – скрежет металла. Он теперь меньше прятался. Рабочие почти исчезли. Его не могли задержать, потому что он даже не думал о том, как выбраться. Это все взвешенная в воздухе пыль, опадающая сухими хлопьями. Он не заметил, как встал на четвереньки – измученные ноги так доставляли меньше страданий, и двигаться было удобнее. Бесшумнее. Как в младенчестве. Когда только учился ходить на двух конечностях. Он быстро приспособился к страшно отросшим за последние годы ногам и неустойчивым рукам. Смотреть перед собой неудобно – шея быстро устает от напряжения, ну и не нужно, все необходимое просматривается внизу, на полу. Шурупы, брошенный гаечный ключ. Аккуратные горстки пыли. Неясно, откуда шум, если все ушли. Пополз к источнику шума. Для этого понадобилось свернуть за угол.

Сначала он испугался: он оказался на частой решетке, под которой пустота. В пустоте, снизу, вращались винты, наподобие тех, что в мясорубке (а ему бы хотелось горячих котлет с рубленым яйцом внутри, как мама делает). Большие винты. Они-то и шумели, мешая вязкую пеструю массу. Странный запах. Повращал головой. На стеллажах сбоку красным намалеванные символы – цифры? греческие буквы? Когда-то он должен был знать греческие буквы и символы систем счисления, из университетского курса, но сознание, съежившееся от холода и придавленное кожаной курткой к спине, отказывалось их воспроизводить. Пополз обратно, медленно. Жесткие пальцы не отлипали от решетки.

Теперь он разглядел в пыли множество разнонаправленных следов. В далеких коридорах, прерывая клацанье и стук, кричали (грубыми голосами): «Да сколько можно ждать!!! Да пора давно!..» Он все слышит. Никто не наткнется на него, не поднимет за шиворот, не спросит ни о чем. Нужна цель. И цель есть – утолить жажду. Для этого нужен кран с водой. Краны бывают в туалетах. Невозможно, чтобы работало так много людей, и не было туалетов. Найти по запаху. Его не могла сбить с толку болтающаяся на шее цепочка. От ног в джинсах на пыльном полу оставались две широкие полосы. Дежурным освещением светили тусклые лампы в вышине.

Анастасия растянулась на жаркой верхней полке, качаясь, раскидывая руки. Закрыв глаза, она становилась девочкой в клетчатом пальто и удушливом шарфе, и за левую руку ее тянули в темноту. В неизвестность, потому что за рукой была быстро идущая мама – неизвестность. (Открыв глаза, видела – в этой качающейся темноте, за бликами стекла – огни. За стеклом был холод. Скатывалась на бок.) Пальто было просто жарким, а шарф – убийственно жарким. Возможно, на том конце руки была не мама, а Константин. Если будет возможно перенестись на их сторону – окажется: не Настина рука, вытянутая вперед, в пустоту, а мамина рука, вытянутая назад, в пустоту. И юный Константин. «У них странные отношения», – думает невидимая Настя, подразумевая властный тон, которым мама говорит со своим братом даже о самых незначительных вещах. И то, как подобострастно смотрит брат на сестру. И как мама смеется, покусывая губы. Все трое спешат. Мама опаздывает на свой поезд. Настя хнычет. Это с одной стороны, а с другой – смакует в уме слова «странные отношения», она их слышала вчера. Нужен папа. Она сама слабая. Но где папа? Он остался дома. А может, он уже расстался с мамой, и теперь из мужчин у мамы есть только Константин для командования.

Константин во всем слушается маму. Младший брат. А Настю он, наоборот, никогда не слушается. Он, как мама, когда говорит: «Съешь яблоки! В них витамины». И приходится есть, даже если не хочется, если глотаешь, а они обратно вылазят из горла. Мама внезапно рванула вперед и исчезла, на миг появились бабушка с дедушкой и тоже исчезли. Остался детский сад и растерянный Костя, который пришел за ней. Она вырвала свою руку из его руки и топнула ногой. (Звуки не восстанавливались, только молчаливые картинки. Ворочается на жесткой полке. Матраса не дали, и постели не дали. У нее во внутреннем кармане была толстая пачка денег, но она боялась доставать ее, чтобы не обокрали ночью, и сказала, что денег у нее нет.) Потом, в конце месяца, придется идти в поликлинику. С мамой и папой. У папы лицо узкое, правильное. Родители разговаривают с ней, но не между собой. Долго ждать в широком коридоре на стульях. На стенах нарисованы уродливые герои сказок. Родители волнуются. Она – нет. Она любит больницы: блестящие деревянные креслица в коридорах, особый запах. То, что носят медсестры, – стеклянные штучки. Звуки. Ей недавно делали прививку. Шприц был очень интересный и растворчики тоже, а когда кольнули, было больно. Она до сих пор не разобралась, что это – больно, и почему это так неприятно. Нужно попробовать еще раз, чтобы понять. Ей нравятся даже белая кушетка и градусник и нравится глотать таблетки не разжевывая. Настя счастлива, когда ей разрешают сбегать в конец коридора. Там таинственно и темно, там нарисован желтый волк. Другие дети боятся и плачут, но только не она.