Официант подносит стул, решив, что сеньорита — еще одна гостья их ресторана, он любезно подает меню, но Эстер просит стакан воды и все. Садится, изящно отставив ногу. Платье из красного атласа кажется второй кожей, оно удивительно идет ей. Марианна понимает — слишком она блеклая рядом с этой дамой, слишком… никакая.

— Я не приглашал тебя за наш столик, — Альмавива груб.

Но что скрывается за этим? Злость преданного мужчины? Отверженного любовника? Марианна не знает, и это пугает ее.

Марианне хотелось встать и уйти, но это было бы позорное бегство. И она сидела, выпрямившись, не прикасаясь к бокалу, хотя так хотелось сделать глоток освежающего вина, чтобы заставить чувства и мысли вспыхнуть — они будто замерли. Застыли в янтаре, как мухи. И она застыла. Сидела и смотрела, как незнакомка со звучным именем и внешностью Кармен пытается скандалить, и как Альмавива все больше раздражается, но почему-то не смеет заткнуть этой сеньорите рот. Ее чистый выговор, ее стать, ее манеры — все говорило о том, что она, как и Энрике, принадлежит к старой аристократии.

— Ты должен завтра быть на званом ужине у Фернандесов, — сверкнула глазами сеньорита, делая вид, что Марианны тут нет, демонстративно повернувшись к ней спиной.

— С каких пор семейство Кастро будет решать, где я должен находиться? — голос Энрике холоден, но в глазах его — огонь. Он сейчас полыхнет, сорвется, как бык, который увидел плащ матадора.

И Марианна четко понимает — этих двоих что-то объединяет. Любовь или ненависть — неважно. Но чувства эти крепки.

— Позволь представить сеньориту Воронцову, — наконец, говорит Альмавива.

Эстер поворачивается, будто грациозный черный лебедь, ее взгляд острее кинжала, он как мулета в руках тореадора.

— Очень приятно, — цедит она так, что сразу ясно — ничуть ей не приятно.

— Мой переводчик, — добавляет Альмавива.

Марианна вспыхивает от этих слов. Переводчик? Но молча улыбается, не показывая свои чувства. Ревность. Да. Она ревнует. Ревнует так сильно, как никогда в жизни. Переводит взгляд на черную пропасть оврага, на белые дома старой Ронды, что кажутся призрачными в синей мгле, на россыпь жемчужных огней, убегающих во мрак. Вот бы тоже сорваться вдаль, покинуть этот проклятый ресторан и этого проклятого испанца!

— Ты подведешь свою семью, — бросает Эстер, вставая. Она изящно отставила ногу, и изгиб ее бедра как гитара. И сама она — олицетворение страстной и хмельной Испании.

Наверное, Альмавива когда-то любил ее.

И когда сеньорита, наконец, соизволила уйти — и то лишь потому, что увидела входящего в ресторан седоватого импозантного мужчину, Марианна выдохнула с облегчением.

— У меня ничего нет с этой женщиной, — послышался голос Энрике. Он смотрел пристально и немного насмешливо.

— С чего ты взял, что меня это волнует? — попыталась улыбнуться Марианна и осушила свой бокал. Вино горечью осело на губах, а ведь еще недавно казалось сладким, как мед.

— Ты смотрела на нее, как матадор смотрит на быка на арене. Или бык на матадора… — задумчиво покрутил свой бокал Энрике. — Я думаю, что все-таки свожу тебя на корриду. Ты странная женщина, Марианна. Я думаю, тебе понравится. Русским почему-то всегда нравится бой быков, наверное, потому что вы тоже, как и мы, испанцы, подвержены страстям. Чего стоят ваши революции! Вы живете как огонь. Одним днем.

— Ты умеешь красиво говорить, Энрике, но умеешь ли ты что-то чувствовать? — неожиданно для себя самой спросила Марианна. — Или ты как ваш самый известный любовник — дон Жуан — ищешь вечно того огня, что сможет растопить твое ледяное сердце?

Она встала, резко бросив салфетку, но была поймана за запястье.

— Куда ты? — с бешенством спросил Энрике, тоже вскочив. Он навис над ней, сверкая глазами.

— В Севилью, в свой отель! — резко бросила Марианна и, вырвав руку, бросилась прочь.

Но уйти ей не дали. Энрике немного замешкался — видимо, рассчитывался за ужин, и поймал ее уже во дворике ресторана, в темноте, окутанной ароматами роз и азалий. Молча прижал ее к стене, одной рукой схватив за запястья и, дернув ее руки вверх — так, чтобы она не могла его оттолкнуть, второй удержал за подбородок. Ногой при этом раздвинул ей бедра, посадив девушку на свое колено. Она трепыхнулась, но он был сильнее.

— Ты моя, слышишь? Моя! — он хрипло дышал, целуя в шею, спускаясь все ниже, к груди, что тяжело вздымалась под тонкой тканью летнего платья.

Марианна, не в силах сопротивляться такой атаке, прижалась к нему всем телом, дрожа от страсти. И лишь услышав чье-то улюлюканье и аплодисменты, Энрике взял себя в руки и отпустил девушку — иначе, как ей казалось, он занялся бы с ней любовью прямо в этом саду.

Альмавива молча взял ее за руку и повел к автомобилю.

И ночь летела за ними на крыльях ветра, и словно слышались в нем стоны всех влюбленных, и словно не было больше ни вчера, ни завтра, как и говорил Энрике. Был этот миг — короткий, но острый, грешный и невыносимо прекрасный.

И был он — мужчина, который держит крепко за руку, который гладит плечо, который целует так нежно и страстно, что можно задохнуться от нахлынувших чувств. Есть только он — шепчущий на своем красивом и страстном языке о том, о чем шепчут все влюбленные, и Марианна верила — верила, что все именно так, как он говорит. Что вместе — навсегда, что любовь его — как море и солнце, что она, Марианна, самая прекрасная и чарующая в мире женщина. И красивые слова Энрике не казались пошлыми или глупыми, а ведь прежде девушка не верила таким фразам. Прежде она вообще не чувствовала того, что чувствует сейчас.

Она улетала в небо и падала в пропасть, а автомобиль несся по краю оврага, и туман дрожал где-то на дне, и звезды падали в него, и забывалось все, что было. И странная сеньорита, которая явно не оставит в покое этого мужчину, и ресторан, и нелепая глупая ссора… Вот бы не было больше таких ссор! Никогда бы не было.

И когда приехали, наконец, к той гостинице, где утром оставили вещи, ночь уже вступила в свои права, и ярко-желтая луна красовалась на небе. Поднялись поспешно, смеясь, словно дети, вломились в номер, едва не снеся высокий торшер и напольную вазу. Был это хмель или просто страсть — неважно, главное — они, наконец, наедине, и никто им не помешает.

— Ты похожа на луну, — шептал Энрике, — такая же бледная и печальная, но она никогда не обожжет, как солнце, никогда не сделает больно.

Он срывал с нее одежду, жадно при этом целуя каждый сантиметр открывающейся кожи, он сыпал комплиментами и повторял все время, что она теперь принадлежит ему. И что он никуда ее не отпустит.

И она верила. Она хотела верить, хотя частью своего сознания понимала, что утром все может быть иначе. Утром Энрике может пожалеть о своих скоропалительных обещаниях.

Но он был так нежен и нетерпелив одновременно, с таким трепетом смотрел на Марианну, что сердце ее билось так быстро, словно вот-вот разорвется.