Вот почему воры не идут ни на какой сговор с властями, не участвуют в жизни, не признают государственной машины. Они держат свое сообщество, отгораживаясь правилами и запретами, жаргоном и ритуалами. Они существуют как бы в параллельном мире, в другой системе координат, со своим кодексом чести и «правильными» понятиями.

— Ни хрена себе «правильность», — говорю. — Человек, может, рубль заработал, а ты у него украл.

— «У кого есть — прибавится, у кого нет — отнимется». Знаешь, откуда это? Библию надо читать. Бог устроил мир не по вашим законам, а по понятиям.

Все это я слушал, как ахинею. Но эта ахинея натыкалась на одно обстоятельство. Передо мной сидел явно живой, разумный человек, умом намного превосходивший многих из тех, кто на воле указывал путь в жизни. Одного я не мог понять: ради чего все его утраты и риски? Ну, выйдет отсюда, насшибает рублей по карманам. А дальше что?

— Дальше, — говорил он, — дерну в Уфу, там больничка, в больничке — сестричка, у сестрички — ампулка, в ампулке — ширево. Беляшка. И все! И свободен!

— Свободен? И все?

Между тем после стычки с лейтенантом положение мое на зоне явно переменилось. Блатные не приставали, мужики как-то зауважали. Угрюмый стал поручать более сложные дела. Поставил даже руководить работой заключенных. И те, как ни странно, слушались, хотя и посмеивались, что работаю, «как дурдизель», без перекуров.

Так что, когда подошел срок прощаться, оказалось, что со многими вроде «закентовался». Даже дед как-то по-своему пытался продемонстрировать расположение, что-то ласковое на прощание сказать:

— Ты за мышцами-то не гонись. Во бычара какой, все выпирает. А вколи тебе внутривенный — сразу сдохнешь. Только мышечный можно. В этих мускулах смысла нет.

— Дед, ты брось эти речи. Мне ни тот ни другой не нужен.

— Да я так просто. Говорю, ты со своим здоровьем никуда не годишься.

Запомнилось, однако, другое напутствие, сказанное однажды как бы без повода и невзначай: «Ты упертый. Буром прешь. Это ништяк, ежели не прогнешься. А продавливать будут. Не давят знаешь что? Подушку, на ней отлеживаются. А тебя ломать надо, выбирать и глушить. Такие нужны для показа».

На его груди я видел наколку: «Бог не фраер, он простит».

Много лет прошло с той летней встречи в башкирском городе Салавате на строительстве 18-го нефтяного комбината, цеха контрольно-измерительных приборов.

Да и предвидение его «ломать будут, глушить для показа» позже сбылось со 100-процентной вероятностью.

После четвертого курса и поездки в студенческом отряде на целину меня хотели исключить из комсомола. История эта длилась целый год. Всем надоела. Друзья заключали пари, преподаватели не знали, как относиться к студенту, чья фотография красуется на Доске отличников, а из ЦК партии идут звонки с требованием — исключить.

Кажется, единственным, кого все это не волновало, оставался я сам. Даже не вспоминал о случившемся. Другое не давало мне покоя в той истории. Тогда произошло первое столкновение с советской властью, пошатнувшее наивное студенческое представление о ее справедливости.

Но все по порядку. Шел такой фильм — «Мне двадцать лет». Его название лучше всего подошло бы к моему рассказу. Вообразите, лето, степь, красота несусветная, и среди всего — мы, молодые, сильные, жизнерадостные. Ведь только звучит скучно — «студенческий отряд» да по «комсомольской путевке». А на деле: ночь, тишь, луна, суслики всякие шмыгают из-под фар. Если, как утверждают мистики, жизнь оценивается суммой райских минут, проведенных на грешной земле, то в число самых счастливых у меня попадут рабочие часы там, в бригаде, в степи, в восемнадцати километрах от целинного совхоза «Комсомольский».

Знаете, какая там луна в августе? Оторопь берет. Идешь по ночной тракторной колее мимо зарослей чалиги, такого низкорослого, побитого ветрами и холодом кустарника, и вдруг — пожар. Степь начинает полыхать. Огонь поднимается и вот-вот охватит то место, где ты идешь. Ужас безмолвно надвигающегося на тебя огня заставляет невольно ускорить шаги, хотя чувствуешь, что не пожар. И вдруг из-за горизонта поднимается невиданная в наших местах огненная луна! «Ух ты, черт!» — в сердцах ругаешь собственный страх и останавливаешься, чтобы полюбоваться тем, как минуты назад черная и неприветливая целинная степь осветилась таинственным холодноватым светом и все проявилось по-новому, не как днем.

Но вернусь к прозе жизни.

Формально должность моя называлась не комбайнер, а всего лишь помощник комбайнера. Но так уж случилось, что наставнику нашему пришлось наблюдать за нашей работой издалека. Жалели мы его, пока ехал на уборочную, не выдержал железнодорожного безделья, затосковал, запил, как умеют пить лишь на Руси. То есть по-черному. И оказался в соответствующем состоянии… Тут рассказы расходятся: в общем, не удержал равновесия, налетел на какую-то железяку, повредил позвоночник. Ходить не мог. Сидеть тоже. Дотащили его до хирурга, предложили остаться в больнице. Но наш заслуженный комбайнер, как истинно русский мужик: «Пусть умру, — говорит, — но на поле».

И вот каждое утро мы с моим другом Борей Захаровым везли его на работу, подсаживали бедного на высокий стог, водрузив сверху флаг, чтобы какая-нибудь шальная машина не схватила беднягу своими железными лапами и не отправила в большую копну, а то и куда подальше. И он, полулежа, знакомил нас с устройством прицепного комбайна, учил чинить, что сломается, за что в бригаде исправно начисляли ему зарплату, вполне, впрочем, заслуженную.

Знаете, друзья, что такое счастье. Вот это оно и есть, получить в полное распоряжение гигантскую, мощную, добрую машину. И очень умную, что бы там ни говорили всякие трактористы.

Как мы там вкалывали! Любо-дорого поглядеть. Работали мощно, победно, на пафосе. Впервые в жизни я ощутил высшую сладость самозабвенного труда как смысла человеческого существования.

Не все согласны с такой философией. Многих раздражал наш энтузиазм. Особенно выделялся один лодырь из местных, Васька Трунов. Только что освободившийся после отсидки. Он был то ли лентяй от природы, то ли косил под вора в законе, а те, как известно, никогда не работают. Но только из всей студенческой приезжей команды сразу же выделил меня, вероятно, как полную себе противоположность. И буквально не давал проходу. Его раздражало все. И что вкалываю с утра до ночи, и что оправдываю авральный энтузиазм.

— Зря горбатишься, фраерок, — пророчил, глядя на меня, как рыбак на червяка. — Что соберете, все равно пропадет.

Самое жуткое, что он оказался прав.

Теперь про саму историю — глупую, надо признать. Хотя по влиянию, может, и судьбоносную. Впервые в жизни увидел какую-то дурь властей, их некомпетентность и полное безразличие. Так что, когда через много лет решился стать руководителем, это послужило ответом на тот эпизод, о котором сейчас расскажу.