– Одно другому не мешает, – тихо ответил Казанова, осторожно делая ставку.

Гримани на самом деле был прав: Казанова сейчас играл исключительно с надеждой на выигрыш. Он нуждался в деньгах. Единственным его доходом были шесть месячных цехинов, которые после смерти оставил ему один из его бывших покровителей Марко Барбаро. В качестве конфидента он больше ничего не получал – ни месячного оклада, ни сдельной оплаты. Его вторая должность – секретарь генуэзского маркиза Карло Спинолы – за полгода дала ему лишь девять дукатов, что было почти в два раза меньше одной месячной зарплаты, полученной от инквизиторов. О его литературных трудах вообще говорить было нечего: за всю жизнь они ни одного сольдо ему не принесли. Платья, шитые Кеккиной, продавались с трудом за какие-то гроши. А одалживать деньги, как он это раньше делал у преданного ему Дзагури, было стыдно, ибо он знал, с каким трудом их возвращал.

– Если бы я держал банк, я бы тоже мог позволить себе играть беспечно, – заявил Молин, приглаживая свои седые волосы.

– Что? Держать банк? Да у вас бы сквозь пальцы все утекло, – продолжал хихикать Гримани. – Транжира!

– Оставьте его, Джанкарло, – заступился за Молина зеленоглазый Дзагури.

– Вы ошибаетесь, мессер Гримани, – вежливо сказал Молин. – Наше положение – это не моя вина и не вина моих предков. Если бы Ваша семья потеряла свои земли на Крите, она бы тоже потерпела крах.

– Тогда не надо было одним скотоводством заниматься, – Гримани одним глазом искал себе куртизанку. – И не надо все на Морозини[26] сваливать. Он был вынужден сдаться туркам.

– Морозини никто не обвиняет, мессер Гримани.

– Надо было родине служить.

– Родине служить? – усмехнулся Дзагури. – Уж кто бы говорил!

Все в Венеции, конечно, уважали фамилию Гримани, давшую Светлейшей Республике трех дожей, четырех аквилейских патриархов и уйму адмиралов и других высокопоставленных государственных деятелей. Однако, глядя на Джанкарло, никто бы не сказал, что он происходил из такой важной, патриотической семьи. Культа отечества в нем и капли не было – его алтарь стоял совсем в другой капелле.

– А как тебя зовут, дорогуша? – Гримани обратил внимание на молодую светловолосую куртизанку, одиноко блуждающую по залу.

– Нана.

– Иди посиди-ка у меня на коленях, Наночка.

– О нет! После того, что вы сделали с Элизой, нет, спасибо!

– Что я сделал? Она сама доигралась, тигрушка.

– Семерка! Моя! – обрадовался Дзагури.

– Чего? – Гримани проверил выигрышную карту.

– О, поздравляю, удачная ставка, – отметил длинноносый Гоцци. – Мне бы Ваше везение.

– Вы имеете в виду в картах? – ехидно улыбнулся банкомет, записывая проигрыш.

Гоцци понял, что тот намекал на неуспех его последних пьес.

– Я могу поспорить на весь банк, мессер Гримани, что вы за всю жизнь ни одной моей пьесы не видели на сцене и даже не читали.

– И Вы бы выиграли, маэстро.

– Тогда я вам завтра оставлю в театре два билета на премьеру. Приходите с кем-нибудь. Если, конечно, у Вас есть друзья.

– На премьеру, к сожалению, не смогу. Но на второе представление обязательно приду. Если, конечно, оно состоится.

– А я считаю, что мессер Гоцци – самый талантливый драматург нашей республики, – гордо вставил Молин.

– Благодарствуйте.

– Внутриклассовая солидарность, – фыркнул Гримани, метая карту.

Гоцци тоже происходил из барнаботти, однако в какой-то момент своей карьеры нажил неплохое состояние своими популярными пьесами.

– Называйте это как хотите, – продолжал Молин, с ностальгией поглядывая на пару взъерошенных полуобнаженных женщин, смеющихся на плюшевой оттоманке, – но не забывайте, что Ваши театры когда-то очень преуспевали, благодаря труду мессера Гоцци.

Официанты наполнили всем игрокам бокалы.

– Наночка, иди сюда, я тебе монетку хорошую дам, – сказал Гримани, протягивая ей руку и замечая, как старик Молин томится в нежных воспоминаниях.

– Я боюсь, монеток у Вас на меня не хватит, – ответила Нана, облокачиваясь на каминную полку, пальчиками пробегая по серпентинному мрамору.

– Не задирай нос, лапонька. Еще не вечер, – Гримани хлебнул из своего бокала. – А вот почему же наш великий шевалье все молчит? Небось, сейчас колдует над столом, думает, каким образом из своего последнего дуката сделать сто.

– Не беспокойтесь, – ответил Казанова. – Моя тишина рано или поздно прервется.

Все посмотрели на Казанову и увидели, что, несмотря на постоянные проигрыши, он упорно продолжал делать ставки.

– Я надеюсь, это будет скоро, пока Вы своим философским камнем еще не превратили меня в мальчика.

Гости улыбнулись, поняв, что Гримани намекал на известную историю, рассказанную самим Казановой, в которой некогда в Париже ему удалось заставить старую маркизу д'Юрфе поверить в его оккультные силы, способные превратить ее в юношу.

– Человеку нужна иллюзия, – жмурился Казанова. – Так легче живется. Вы же верите в свое имя.

– В мое имя? – удивился Гримани. – Как это понять?

– Вы же верите, что вы Гримани.

Гримани омрачился, а потом искусственно засмеялся.

– Что я Гримани? Вот это оригинально. А кем же я должен быть, дорогой, Монтесумой?

Казанова на него посмотрел искоса.

– Я слышала, что тут дукаты раздают, – сказала одна немолодая черноволосая куртизанка, своей пышной, выливающейся из корсета грудью прилипая к Гримани.

– О нет, Флавия, душа моя. Сегодня я хочу вкусить новые плоды.

– О, чего бы я не дал сейчас, чтобы опять быть юношей, – вслух мечтал Молин. – Чего бы я не дал, чтобы суметь переплыть нашу бухту. Как обидно сейчас стоять у берега, смотреть на волнистую поверхность и знать, что никогда ты больше в воду не войдешь. Вы представляете, господа, какое это издевательство? Аж кости сжимаются.

У Молина кадык в горле задрожал. Флавия обняла его за вялую щетинистую шею.

– А я нет, – сказал Дзагури. – Юность – это пучина, из которой берега ни видать. Я предпочитаю сушу.

– Суша не поможет, к сожалению, – засмеялся Гримани. – Вы же видите, господа, как в последнее время на наших погостах трупы всплывают при малейшей «акве альте». Аха-ха-ха.